Борис Мариан - Ночной звонок

Анатолий же был спокоен и, казалось, не чувствовал никакой за собой вины. Он продал дом и собирался уезжать. Но тут последовал его арест.

Рябиков и Потехин перечитали заново все свидетельские показания. Свидетелей было трое: Манякин, Хлынова и Люба Надеждина. Александр решил встретиться со всеми.

— Кто из них понадежнее? Ну, серьезнее — трезвее, положительнее? — спросил у Потехина.

— Манякин. Преподает историю в вечерней школе. Виктор Матвеевич. В тот момент чистил мотоцикл на противоположном берегу. Остальные… — Потехин мелко закивал, словно шея у него была на каких-то хорошо смазанных шарнирах. — Хлынова пьет, Надеждина вряд ли вполне объективна. Я, во всяком случае, в это не верю.

— Где работает Хлынова?

— Уборщицей в комбинате бытового обслуживания. Двое детей — семнадцати и девятнадцати лет ребята. Часто выпивают вместе с матерью, — Потехин сморщился, как от боли, схватился за свою курчавившуюся бородку.

— Да что сделаешь? Ну, беда, и все. Беседы проводили. Старший пошел работать на стеклозавод, там за него взялись. Не знаю, что получится. И я подключился, хожу к ним… А младший в свои семнадцать — настоящий хулиган. Пьет и дерется. Физически сильный. Даже матери от него раз досталось. — Потехин покраснел, как будто и сам не мог взять в толк, как это могло произойти.

— Где они живут — Хлыновы?

— Знаете дом из красного кирпича недалеко от больницы? Говорят, с довоенных лет уцелел.

— Знаю. Зайдем к ним вместе. А что же Синев-старший, он ведь тоже свидетелей видел?

— Мог быть момент аффекта: ничего не замечал. Во всяком случае, Семенюк так считает.

— Ну что же. Начнем с Манякина.

Манякина нашли в книжном магазине — направила жена. Рябиков с Потехиным поднялись по лестнице на второй этаж магазина — бывшего монастыря. Снаружи стояла жара, а здесь было прохладно. Как и везде в последние годы, полки, над которыми была надпись «Художественная литература», стояли пустые. Вдоль них прохаживался человек, состоявший, казалось, из одних ног: ноги и голубая рубаха навыпуск, а над ней крохотная юркая голова. Он ворошил те пять-шесть книжек, которые лежали на полках. Рябиков вопросительно оглянулся на Потехина, тот кивнул.

— …Виктор Матвеевич? — спросил Рябиков. Человек, взмахнув портфелем, повернулся к нему. — Вы не могли бы уделить мне и товарищу Потехину минут десять?

— Александр Степанович — следователь областной прокуратуры, — сказал Потехин.

— Да! Конечно! К вашим услугам! — Манякин говорил отрывисто и суховато.

Спустились вниз, пошли к скамье, под деревья — здесь, возле бывшего клуба, разросся густой сквер. Манякин потряс портфелем:

— Пусто! Почти всегда! А было время — битком набивал! Все дачники наш магазин хвалили!

— Это я знаю, — улыбнулся Рябиков. — Половина моей библиотеки отсюда.

— Вы — тот Рябиков? Который когда-то?..

— Тот самый. Виктор Матвеевич, расскажите в двух словах, что вы видели двадцать восьмого июля, когда чистили мотоцикл на берегу реки?

— Что видел! Что видел! Чищу мотоцикл! Смотрю — купаются Синевы! До этого кричали — через реку слышно! Кричал Павел! Потом и Анатолий!

«Ну, — подумал Рябиков, — если он и на уроках так говорит — бедные ученики…»

— И дальше что?

— Смотрю — плывут двое! Две головы! Чищу мотоцикл! Смотрю — уже одна голова! Потом на свой берег вышел Анатолий. И пошел домой! А Павел остался — в реке…

После «остался» он все-таки чуть сбавил голос, и восклицания не получилось.

— Значит, вы уверены, что Анатолий Синев… утопил брата?

— Больше некому! — энергично кивнул головой Манякин.

Что ж. То же самое было записано и в протоколе. Рябиков встал.

— Спасибо, Виктор Матвеевич.

Как видно, всю силу, какая только в нем была, Манякин вкладывал в рукопожатие: тело напряглось, вытолкнуло через этот древний смешной символ человеческого приветствия всю свою энергию — и сразу ослабло. Даже пустой портфель перетягивал правое плечо.

— Куда теперь? — спросил Потехин, который все это время по своей, наверное, постоянной привычке, покачивал головой, искоса, неназойливо, наблюдая за беседой Рябикова и Манякина.

— Завтра с утра пойдем к Хлыновой. А сегодня мы с Семенюком на рыбалку собрались. — Он помедлил и добавил: — Не хотите ли?..

— С удовольствием! — с неожиданной горячностью воскликнул Потехин.

Двадцать лет назад, когда они с Семенюком были совсем молодыми — Рябиков тогда работал следователем районной прокуратуры, а Семенюк в уголовном розыске, — самым любимым занятием в свободные часы у них была рыбалка. В летние дни жители Оковецка часто могли видеть их с удочками. Переходили через железнодорожный мост, спускались к деревне Барагино, стоявшей на самом берегу Селижаровки; затем над рекой шли дальше, мимо сухого соснового леса, мимо полей — рожь, овес, ячмень тихими волнами под легким ветерком двигались вслед за ними. Противоположный низкий берег в ясные утра или вечера казался очень светлым — отава, выгорела до белого блеска. Миновав три деревни, шли сквозь густой кустарник к реке, устраивались на своих любимых местах, невдалеке друг от друга.

Эти часы хороши были какой-то отрадной близостью — и в то же время удаленностью от всех, когда душа особенно чисто открывается другу. Вокруг были только лес, а над головой — небо. Удачливее в рыбалке всегда оказывался Семенюк. Как ни старался Александр — ему ни разу не удалось поймать больше. Семенюк из-за кустов негромко говорил:

— Саша, готовь костер.

Александр поднимался на крутой берег, собирал сушину, разводил костер, набирал котелок воды, чистил картошку, а потом, когда она была почти готова, — запускал рыбу. Семенюк же ловил до последней минуты, ему никак было не оторваться от реки. Иногда брали с собой бутылку вина — обычного для Оковецка плодово-ягодного — или четвертинку. Под костер, уху и вино особенно хорошо говорилось. Разговоры были обычные — дела, которые они вели, негромкие оковецкие события; о будущем почти не гадали — они были из тех людей, кто не распоряжается своей судьбой, и с этой мыслью, несмотря на молодость, уже свыклись. Но хотели они этого или нет, все их существо тогда пронзала молодая бодрость; они не двигались, а мир кружился вокруг них. И ведь не задумывались, какие это были счастливые часы! Может быть, лучшие в жизни. Открытость, ясность, полное приятие друг друга.

В эти дни Александр дважды был дома у Семенюка. И решил больше не заходить к нему: трудные отношения установились у старого товарища в семье. Внешне, кажется, все шло гладко. Семенюк с покровительственной небрежностью говорил Тане:

— Мамочка, собери-ка нам! Быстренько, быстренько.