Николай Стуриков - Сотый шанс

«Кто? — подумал Девятаев. — Что за птица? Таких в блоке, кажется, не было. А, может, тот самый предатель?»

— Отвернись к стене, не шевелись, только слушай, — двое солдат встали рядом.

Кого-то ввели. Переводчик повторял вопросы коменданта. Китаев — Михаил узнал его по голосу — все отрицал.

— Но вчера же вы говорили правду…

— Переведи этому лагерьфюреру: пусть провокацией не занимается. Это не делает чести даже фашисту.

Была такая же «очная ставка» с Кравцовым.

— Вы что, белены объелись? — коротко отрезал Сергей. — Я только один раз ошибся, когда из горящей машины прыгал.

Девятаеву все было понятно.

Еще ввели Цоуна:

— Он прорезал подполье? Вы хотели сказать о нем?

— Миша! — Аркадия душили слезы. — Что они напраслину возводят?

«Помилованного» не привели.

Девятаев повернулся. Ему было приятно, наступило облегчение. Тихо, чтоб не услышал комендант, про себя пробормотал:

— Кишка у вас тонка.

Но старательный переводчик повторил фразу по-немецки.

Девятаева выволокли в другую комнату, бросили на топчан лицом вниз. Один немец зажал железными ручищами голову, второй сел на ноги. А двое других дали полный ход размоченным розгам.

В карцере очнулся от студеной воды. Она струей лилась в рот, обмывала лицо и шею. Подумав, что это бред, открыл глаза. Над ним присел на корточках солдат в немецкой форме, с морщинистым лицом. Из жестяного чайника он лил воду на пересохшие губы Михаила.

— Пить, пить. Смойтрить, — он вышел, вновь наполнил чайник и поставил его в печку — теперь она не топилась. — Клеб — тама, — еще раз показал на печку. Уходя, добавил: — Камрад, гут.

Ночью дверь в карцер с шумом распахнулась. В темноте кто-то брякнулся рядом с Девятаевым и застонал. На двери прогремел замок. Стих топот кованых сапог. В волчок осторожный голос старого солдата:

— Камрад, пить, пить.

Сосед снова застонал.

— Иван, ты?

Да, это был Пацула. Когда выпил воды и съел кусочек хлеба, рассказал, что всех участников подкопа, которые были арестованы, выпустили днем. Улик никаких не нашли, признаний не вырвали. Ивана подняли с постели и офицер начал допрос.

— Ты часто шушукался с Девятаевым. Он — организатор подкопа. У нас точные сведения. О чем вы говорили? Это интересует господина коменданта, — начал переводчик.

— А почему так срочно? И сами не спите, и другим отдохнуть не даете…

— О чем говорили? — офицер вышел из-за стола.

— Говорили-то? Да про разное. О птицах, о любви, о породах лошадей…

— Ты мне зубы не заговаривай! — комендант схватил Ивана за грудь. Ударил кулаком в подбородок.

Пацула выплюнул кровь со слюной в лицо коменданту. Это и привело Ивана в карцер.

— Миша, откуда у тебя вода и хлеб?

Михаил рассказал про немецкого солдата.

— Значит, и среди них есть люди, — подытожил Иван.

В это же время комендант подытожил свое. В «личном деле» Девятаева записал:

«Убежденный коммунист. Такого исправит только крематорий».

Утром троих — Девятаева, Пацулу, Цоуна — заковали в новые наручники, более «надежные» — с острыми зубцами на пластинках. Троих «объединили» надежной цепью. Выставили, как будто на показ, перед строем. Трое мужественных мужественно простились с мужественными. Тяжелым, но не скорбным взглядом.

Троих подвели к воротам. У Девятаева на одной ноге не было обуви.

— Верните мне сапог.

— Сапог? — расхохотался комендант. — Сапог!.. На том свете он не понадобится. Сапог… Снимите с него.

Сдернули единственный. Взамен дали деревяшки.

В купе пассажирского поезда три охранника привезли их в Берлин. Связанных одной слегка позванивающей цепью русских летчиков вели сначала по мрачным улицам с угрюмыми, темными домами, потом по какому-то длинному подземному коридору с белыми табличками на стенах.

Завели в комнату, приказали встать посредине ее. Один из конвоиров, достав из портфеля три пакета, куда-то вышел. Двое, выставив автоматы, развалились на стульях у двери.

Время тянулось медленно, думать ни о чем не хотелось.

Вошел эсэсовский офицер с листом бумажки, чиновник в гражданском и тот же конвоир вновь с тремя пакетами.

Офицер, надев очки, начал читать бумагу. Гражданский повторял за ним слова на ломаном русском.

Но и без переводчика трое поняли: это приговор. Какое в нем выдвигалось обвинение, равнодушно пропускали мимо ушей. Без того знали, что их повесят, и не рассчитывали на «юридические» формальности. И к последнему слову, подчеркнутому интонацией, отнеслись безучастно. Нет, оказывается, не повесят — расстреляют.

Ни слова не добавив, офицер, сняв очки, вышел.

Из «судебного зала» летчиков перевели в полутемную камеру — высоко под потолком тускло маячила махонькая лампочка. Она еле-еле высвечивала теснящиеся на полу полосатые, молчаливые фигуры истощенных людей, ожидающих казни.

В камере были только смертники. И если б кто-нибудь попытался приблизить неминуемый конец, хотя бы, разбежавшись, удариться головой о стену, у него ничего бы не получилось. Стены, обшитые резиной, отбрасывали обреченного, он плюхался на такой же резиновый пол.

Приговоренных летчиков опять три солдата везли в вагоне. Вывели на станции, велели шагать вдоль опустевшего состава.

— Все равно конец, — первым пришел в себя Пацула. — Попробуем…

— Давайте!..

— Подножку им…

Конвоиры, учуяв шепот и заметив блеснувшие глаза, ткнули стволами автоматов по выступающим под гимнастерками лопаткам пленных.

Полевая дорога, прорезав негустой сосняк, привела к мрачной крепостной стене с пулеметами в нишах.

А за ней…

Бараки, бараки, бараки… Как и в других лагерях, темно-зеленые, одним своим видом навевающие тоску и уныние. В отдалении из квадратной трубы выбивался черный дым. Воздух был тяжелым и смрадным.

Летчиков повернули лицом к стене, каменной, тяжелой, высокой. За спиной нестройный хор тянул надсадную, незнакомую песню с ничего не говорящими словами: «Хай-ли, ай-да. Хай-ли, хай-ли, ай-да».

По шороху Михаил определил, что сзади подходят люди, останавливаются. Кто-то кому-то шепнул:

— Тоже расстрел?

— Нет, штрафник.

«Значит, здесь собирают «разный сорт», — подумалось Девятаеву. И тут же услышал голос переводчика:

— Куда глазеешь? За эту стену и муха не улетит. Можешь вылететь только так, — он показал на трубу крематория.

Перед строем вновь прибывших вырос долговязый офицер-эсэсовец.

— Я — комендант лагеря. Меня называют «Железным Густавом». Вы, вонючие русские свиньи, создавали беспорядок в тех лагерях, где были. Теперь на исправление вас прислали ко мне. Я вас всех исправлю. Я привожу здесь в исполнение смертные приговоры. Каждый из вас будет сожжен, повешен или расстрелян.