Николай Стуриков - Сотый шанс

— Ты в каком бараке?

— В тринадцатом.

— И я. Почему тебя не видел?

— Только вечером перебрался.

Если Девятаеву пришел на выручку парикмахер, то Ивана спас от команды смертников… пиджак. В бане ему достался удобный, теплый, на вате.. Вахман попытался стащить его с Пацулы, тот воспротивился. «Ну, что ты за него хочешь?» — «Переведи в тринадцатый барак, там у меня земляки, и пиджак будет твой». — «Ладно, только не ори, когда буду колотить. Мой друг тебе покажет место». Вахман пинками выгнал Пацулу из барака смертников: «Вон в те двери. Живо!»

Находчивый, всезнающий Дима Сердюков помог Пацуле стать соседом Девятаева на нарах с левой стороны. Но тот же Дима приподнял и опасный занавес. На вечерней прогулке сказал:

— А вы, дядя Миша, летчик. Когда вы разделись в бане, я относил вашу одежду. На гимнастерке следы от двух орденов. А брюки с голубой окантовкой.

Испытания «топтуны» закончили. На этом полигоне оказался последним и путь для многих. С них снимали ботинки, представители фирм деловито осматривали обувь. Она была для фашистов дороже человеческих жизней.

Бывших «топтунов» вместе с другими усадили за длинные столы перебирать, сортировать по цветам тоненькие проволочки. Сзади к уху Девятаева, будто присматривая за его работой, нагнулся незнакомый человек из пленных:

— Руководство сказало, чтобы ты поменьше трепался. Могут вздернуть.

На третьем ярусе иногда собирались поиграть в самодельные шашки или карты, поговорить о том о сем. Кто-то рассказал, что пленных из лагеря возят работать и на завод «Юнкерс», где делают самолеты. Там есть аэродром. Один из наших пленных оказался летчиком, насажал полную машину людей и только взлетел, как тут же рухнул. Все сгорели.

— А может, он вовсе и не летчик был? — усомнился кто-то.

— Летчик, — уверенно подтвердил Дима. — Только ведь бывает, что мотор откажет или какая-нибудь другая неисправность. Так ведь? — Сердюков посмотрел на Михаила.

Тот сжал его руку:

— А я почем знаю? Самолет — не лошадь.

Дима все понял…

Понял и Девятаев.

Еще раз вечером его подтолкнул в плечо тот же незнакомец, который предупреждал держать язык за зубами.

— Так ты учитель?

— Учитель.

— Им тебя в бане сделали. Держись нашей организации. Завтра с тобой поговорит еще один человек.

Он был высокий, сутулый. Прошли рядом всего минуты три.

— Перейдешь на новое дело. Задание получишь на месте.

Девятаев знал его фамилию — Бушманов. К нему пленные относились с особым почтением.

Шли пятьдесят седьмые сутки пребывания Михаила в Заксенхаузене. Его вызвали в канцелярию — шрайбштубу. Писарь — немец Франц — был наделен властью переводить «исправившихся» из одного списка в другой. Иногда, если можно было, это делалось не без участия подпольной группы. Франц наедине крепко пожал руку Григорию Никотенко, каковым числился Девятаев, и объявил, что с завтрашнего дня, как только будут подписаны необходимые документы, он переводится в барак рядовых пленных. Назавтра он сам и проводил его туда.

Тут были «аристократы». Они подвозили на кухню продукты и дрова, собирали объедки со столов немецких офицеров, выкапывали на огороде лук, ухаживали за комендантскими цветами, кормили скотину в свинарнике…

Среди «аристократов» теперь был свой представитель тринадцатого барака. И в бараке стали получать дополнительное питание. Но «диспетчера-снабженца» вскоре накрыли, отпустили порцию палок и выгнали из хозяйственного участка. Таких, кому не находилось работы, было много, и они коротали время, чего-то ожидая, в неуютных бараках. Про них вроде забыли.

Девятаев тогда еще не знал, что в Заксенхаузене было законспирированное подполье. Немецкие, польские, датские, норвежские, чехословацкие, французские коммунисты по-братски помогали русским. Они помогали сохранить жизнь многим русским, и те стали активными участниками подпольной борьбы, возглавили ее.

Это советские пленные портили оружие в эсэсовских мастерских, вместе с мусором сбрасывали в воду канала цветные металлы, прятали автоматы, готовясь к вооруженному восстанию. Это наш патриот — и его фашисты не смогли найти! — у входных ворот, которые всегда надежно охранялись, приклеил список тех, «кто будет повешен, когда придет Красная Армия».

Ночью в лагере поднялась отчаянная стрельба.

Очередную группу узников, человек сорок, повели на казнь. Они шли, понурив головы, о чем-то переговариваясь неслышным для охраны шепотом. И вдруг сверкнули ножи! Пленные набросились на конвой!

Наши кинулись к стене, за колючую проволоку… Разбежались по лагерю…

Но силы были слишком неравны.

И все-таки, умирая, советские люди расплачивались с врагом. Они до конца выполнили свой долг, до конца оставались солдатами.

Комендант догадался, кто снабдил «крестоносцев» самодельными ножами. Это могли сделать только русские пленные из рабочих команд.

На плацу лежал снег. Десять тысяч узников выгнали на него. Не забыли и «бездельников».

Их окружили овчарки-волкодавы. На пленных навели пулеметы.

Полураздетые, в жалких лохмотьях, десять тысяч сбивались в кучу. Жались, чтоб согреться, друг к другу костлявыми спинами. Головы и ноги, застывали. Многие, вконец ослабевшие, не выдерживали.

Под вечер загоняли в бараки.

Утром — снова на мороз.

И если утром выходили по снегу, вечером возвращались по трупам…

Так прошло семь мученических дней.

Дима разыскал Девятаева в бараке.

— Из «штрафников» уволился по чистой. — Он был доволен. — Хотите сигарету? Я запасся. А у вас, дядя Миша, татуировка есть?

— Нет? А что?

— Завтра-послезавтра будет медосмотр. Бушманов сказал, если есть татуировки, то лучше вам не показываться. Хромать постарайтесь посильнее.

Что бы это значило?

Значит, должно произойти что-то важное, может, необыкновенное. Напрасно команды Бушманов не даст.

И вот объявили: всем, кто не входит в рабочие команды, выйти на плац. День стоял пасмурный, дождливый. Все знали, что такие «смотры» длятся долго, и каждый надевал под полосатую куртку все, что у него было из тряпья.

Пленников разбили на сотни, Михаил попал в первую, где-то пятнадцатым или двадцатым в шеренге. Приказали раздеться донага. Каждый останавливался перед статной женщиной в черном пальто. Заключенный поворачивался на сто восемьдесят градусов.

Фрау окинула Девятаева презрительным взглядом, а его соседа, почти великанского роста, спина и грудь которого были разукрашены якорями и игривыми девицами, позвала к себе и поставила рядом. Вскоре возле нее стояло еще несколько таких «счастливчиков». Они, надо полагать, надеялись попасть в ее имение, а оттуда и до воли недалеко. Михаил подумал про себя: «Хоть и на Волге плавал, где татуировки модны, а наколок не сделал. Жаль». За длинным столом поодаль сидело еще пять «покупателей», — может, они заводчики, а может, и крупные торговцы. Кто из пленных приглянулся, тыкали палкой и указывали место, куда отходить. На человеческом рынке Девятаев, худой, прихрамывающий, с недавними ожогами, никому не приглянулся. Он остался среди «отходов», которые погрузили в вагоны.