Кир Булычев - «Мир приключений» 1975 (№22)

— Надо переходить на другое место! — крикнул Буйниченко. — А то накроют, гады!..

— Переходим, — согласился Петров.

Он со своим напарником перетащил “максим” в другой окоп, отрытый Маршевым.

— Хорошо угостили фашистов! — радовался тот. — Десятка два совсем не встанут, да столько же, поди, покалечено.

Боец повеселел. Сначала ему казалось, что невозможно остановить полчища врагов, переползающих через границу, но теперь, увидев работу Петрова, он понял, что даже с одним пулеметом можно долго продержаться и не отступить. Он энергично заработал лопаткой, удлиняя окоп. Потом обтер вспотевшее смуглое лицо рукой, приготовился немного отдохнуть и неожиданно услышал звук приближавшейся мины.

Странное состояние переживает человек в минуту смертельной опасности, когда он, например, падает откуда-нибудь или когда летит на него невидимая, остервенело воющая мина. Что успел вспомнить, о чем подумать за эти секунды пограничник Маршевой? Вероятно, очень многое и важное. А может, вспомнил только о том, что в горящей сейчас казарме превратились в пепел письма из дома, что в далеком селе Бубенцове стоит старая отцовская хата с подслеповатыми окнами, возле которой он хотел по возвращении из армии построить новый красивый дом…

Мина шлепнулась совсем рядом, разорвалась и с силой бросила вверх кучу земли. Взвизгнули осколки. От удара в бок тихо охнул и повалился на дно окопа Маршевой. С ругательством схватился за голень Буйниченко. Василий Петров остался невредим. Стряхнув со спины комки глины, он повернулся к товарищам. У Петра Буйниченко была задета мякоть ноги. Маршевой с серым перекосившимся лицом стонал от неглубокой рваной раны в боку. Кровавое пятно быстро росло на его гимнастерке.

“Вот и кровь, первая наша кровь пролилась… — с тоской подумал Василии, поддерживая Маршевого и поспешно разрывая перевязочный пакет. — Заплатят они за эту кровь, за бомбежку нашей земли. Заплатят…”

— А ты сильно ранен? — спросил он у Буйниченко.

— Царапина, нестрашно, — хмуро ответил тот, не обращая внимания на свою ногу и приподнимая гимнастерку у Маршевого. — Вот он-то дюжей пострадал. Дайте мне бинт… Вам надо быть у пулемета.

— Да, да! Опять шевелятся в кустах — надо быть настороже. Перебинтуйтесь и пробирайтесь на заставу. А, черт! Полезли…

Василий нажал на гашетку и прошил длинной очередью поднявшихся было фашистов.

— Нехорошо, товарищ замполитрука… — бормотал Буйниченко, перевязывая побелевшего от боли и потери крови товарища. — Как же вы один тут будете? Неладно это…

Петров, не оборачиваясь, сердито крикнул:

— Приказываю немедленно уходить! Вы теперь мне не подмога!..

— Как же не подмога? — продолжал ворчать Буйниченко. — А ежели ранят, аль “максим” забарахлит? Нет, как хотите, а вернусь. Вот отведу Маршевого и вернусь сюда…

— Ладно, ладно, возвращайся, Петр. Идите, други, идите. Только осторожненько, маскируйтесь лучше. Привет передайте на заставе. Скажите, что отсюда не уйду, буду держаться до конца…

И он снова дал очередь по врагу.

Долгим печальным взглядом посмотрел Петр Буйниченко на лежавшего за пулеметом Василия, такого ему сейчас близкого и родного, как никогда раньше. Тоскливо до боли ему стало. Взглянул на себя: штанина и ботинок — в крови, нога одеревенела. Он лег на землю, взвалил на спину тихо стонущего Маршевого и пополз вниз, в густой колючий кустарник.

Василий не раз оглядывался. Невдалеке в кустарнике иногда мелькала забинтованная спина Маршевого, но вскоре и ее не стало видно.

Пограничник остался один на высоком обрывистом берегу, под огромным шатром голубого неба, по которому проплывали черные клубы дыма. Совсем, совсем один. Лицом к лицу с врагом. Поднял Василий голову над глинистым бруствером, посмотрел по сторонам, увидел зеленый извилистый берег, темную реку, широкую панораму Забужья. На мгновение ему показалось, что он бесконечно одинок, что вообще один, совершенно один защищает границу своей страны. И, конечно, эта мысль и это чувство не могли обрадовать или воодушевить самого смелого человека, ибо нет ничего страшнее одиночества и тем более одиночества в борьбе…

Но среди гула удалявшейся канонады услышал он дробные пулеметные очереди с заставы, частую винтовочную стрельбу справа и слева. Вдали, возле Устилуга, шел горячий бой, сражалась Выгаданка, а совсем недалеко, на левом фланге, уверенно стучал пулемет бесстрашного сержанта Скорлупкина. Потом вдоль границы пролетел самолет, и Петров сразу признал в нем своего, звездокрылого. Тоска, поднявшаяся было со дна души, исчезла. Пограничник снова почувствовал силу и бодрость оттого, что не одинок он в этот страшный утренний час, что рядом дерутся с врагом его друзья с заставы, пограничники с соседних участков. И от ощущения близости других людей так тепло стало у него на душе, что захотелось крикнуть какие-то сердечные слова или просто запеть…

Скажут: не может этого быть, не станет человек петь в минуту страшной опасности, накануне, возможно, своей гибели! Неверно это. В самых трудных минутах боя есть секунды передышки, когда все чувства человека сосредоточиваются на самом дорогом и любимом, и тогда это нахлынувшее чувство любви хочется как-то излить.

И Василий запел. Тихо, возможно не слыша своего голоса от артиллерийского гула, не зная, что поет, но он запел. Ту песню, которую пел дома:

И от этих милых слов: “Сердцу слышится привет” — внезапно ощутил он всем телом, гулко забившимся сердцем, что там, за спиной, лежит огромная, беспредельно любимая Россия, мирная страна… Маленькая черная молния прорезала его чистый лоб. Пролегла морщинка, помедлила и не ушла со лба, так и осталась, будто черный шрамик.

…Невидимые за лесом минометы и одна из батарей на далеком лугу направили огонь на мыс, стремясь уничтожить советского пулеметчика. Петров сжался в окопе. Мины пролетали над самой головой, и там, где они падали, вырастали уродливые деревья из дыма и камней. Словно кто-то злобно бросал в спину пулеметчика пригоршни песка и щебня. Он все теснее прижимался к земле. Странное чувство овладело им. Почудилось, что земля стонет и вздрагивает, как живое существо, что не он к ней, а она все плотнее прижимается к его груди, как бы ища заступничества и помощи… И опять, как тогда, в казарме, у выбитого окна, им неожиданно овладел страх. Стало так нестерпимо жутко, что больше невозможно было лежать в этой яме. Хотелось вскочить, закрыть голову руками и с криком убежать прочь от этого переворачивающего душу тошнотворного воя и шипения мин. Но родная земля не отпускала. Он не вскочил, не побежал куда глаза глядят, а с трудом разодрал сухие запекшиеся губы и схватил ртом клок прохладной горьковатой травы, упавшей в яму. Схватил и замер…