Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2

Положив прошение на бумагу, я решил поехать к Заире, но сначала надобно было рассказать новой моей возлюбленной историю той, которую предстояло мне покинуть. Дамы всегда любопытствуют таковыми рассказами. Она вполне одобрила то, как я произвёл сей выбор, и неудивительно, ведь такая женщина как Вальвиль способна испытывать лишь влечение животной страсти и ничего не разумеет в истинной любви. Всё для таких каприз и фантазия, и они неспособны более чем на снисходительную уступчивость. Поэтому с ними столь же легко расставаться, сколь и начинать сызнова.

Когда я возвратился, Заира ждала меня печальная, но, вопреки моему ожиданию, не рассерженная, без слёз и рыданий. Её спокойствие смутило меня и, как ни странно, огорчило. С чего бы это? По правде говоря, мне и самому сие непонятно. Может быть, я всё ещё сохранял к ней привязанность, но не мог взять её в чужие края. Она понимала это и смирилась с таковой судьбой, догадываясь, что ей придётся перейти к кому-то другому. Я со своей стороны уже принял на сей счёт решение: один из соседей, мой соотечественник архитектор Ринальди был сильно увлечён малюткой. Он часто повторял мне, что, если я уступлю ему Заиру, заплатит вдвое больше, чем она мне стоила. Я же неизменно отвечал, что отдам её лишь тому, кто будет ей приятен, а все деньги получит она сама. Хотя этот бедняга Ринальди в свои семьдесят два года уже не мог никому нравиться, он всё-таки питал надежды. Я позволил ему поговорить с Заирой о своей любви, что он и сделал, употребляя выспренние слова и со слезами на глазах. По началу малютка отвергла его, но, в конце концов, зная о моём на то согласии, она объявила ему, что, поскольку я её хозяин, и, не чувствуя ни склонности, ни отвращения к кому бы то ни было, она поступит по моей воле. В этот день Ринальди чуть не умер от радости — семидесятилетним старикам и таковые признания должно почитать за истинное счастие. После сего я спросил у Заиры, сможет ли она ужиться с этим добряком, но тут как раз принесли записку от Вальвиль, которая просила меня прийти, чтобы сообщить мне нечто важное.

— Идите пока по своим делам, а когда вернётесь, получите мой ответ.

Вальвиль я нашёл вне себя от восторга: она поджидала императрицу возле церкви и подала своё прошение. Императрица, тут же на ходу прочтя его, сделала ей знак подождать. Через несколько минут прошение вернули с надписью: “Господину кабинетскому секретарю Елагину”. Это означало приказ сему чиновнику выдать актрисе годовое жалованье, сто дукатов на прогоны и паспорт. Она должна была получить всё это через две недели, так как русская полиция выдаёт иностранцам паспорта лишь по истечении сего срока со дня запроса. Вальвиль выказала мне самые живейшие знаки своей признательности, и мы назначили день отъезда. Я тут же послал уведомление об этом в городскую газету — таков здесь обычай для знатных особ.

Я обещал Заире быстро возвратиться и посему, любопытствуя, кроме того, знать её решение, поехал к ней ужинать. Она спросила, отдаст ли мне Ринальди, получив её, те сто рублей, которые я заплатил за неё отцу.

— Конечно, моя милая.

— Но теперь ведь я стою дороже. Во-первых, ты мне оставляешь все подарки, и потом я научилась говорить по-итальянски.

— Совершенно справедливо, и чтобы не говорили, будто я из корысти уступил тебя, я намерен подарить тебе и эти сто рублей.

— Ежели так, почему бы не вернуть меня к отцу? Это было бы великодушнее и благороднее.

— Конечно, но как быть с Ринальди? Сей несчастный добряк обожает тебя.

— Ну, так пусть он обращается к моим родителям и договаривается о цене... Или ты хочешь, чтобы он подешевле купил меня?

— Напротив, я был бы только рад оказаться полезным твоему семейству. А Ринальди, ко всему прочему, ещё и очень богат.

— Значит, нет более никаких препятствий. Я всегда буду помнить твою доброту. Поцелуй меня и давай спать.

Это была наша последняя ночь. Назавтра мне предстояло отвезти Заиру в Катериненгоф. Такова история моего расставания с маленькой московиткой. Если я жил в Санкт-Петербурге добропорядочно и степенно, то я обязан сим одной только ей. Зиновьев советовал увезти Заиру с собой, но меня пугало будущее, ибо любил я её чрезвычайно, и она стала бы делать со мной всё, что ей угодно. Я не переставал поздравлять себя за связь с Вальвиль, понимая, что склонность моя к любовным делам могла бы слишком далеко завести меня.

Всё утро Заира укладывала свои вещи. Она и плакала, и смеялась, и пела сразу. Я же был потрясён, и слёзы текли у меня вопреки всем усилиям. Читатель знает, как мне всегда тяжело расставаться с любовницей, даже если я заимел уже другую. Получается так, что верность перемешивается с изменой. Когда я привёз малютку к родителям, всё семейство пало передо мной ниц в знак глубокого почитания. А после того, как Заира рассказала им о заключённой сделке, они осыпали меня благодарностями и благословениями. Я сообщил обо всём Ринальди, который одобрил мои предложения. Он легко договорился с отцом, и дочь уже не сопротивлялась. Перед своим отъездом я имел узнать, что Заира ринальдизировалась. Бедное дитя! Старый толстосум составил её счастие, но через несколько лет она похоронила его.

Итак, Вальвиль сделалась единственной моей приятельницей. Всё было готово для нашего путешествия, я даже взял к себе на службу одного армянского торговца, оказавшегося изрядным поваром, которой ссудил мне сотню дукатов. Мы предполагали ехать, не останавливаясь, до Риги, поэтому я велел положить в карету матрас, и получилась в некотором роде дорожная постель, на коей можно было возлежать со всеми удобствами. Моя актриса нашла сей способ путешествовать до крайности комическим. У меня в карете оказались припасены лучшие вина, самая деликатесная пища и аппетитная женщина — Комус, Момус и Венус одновременно, и сие путешествие было непрестанным услаждением всех чувств.

До Риги мы ехали целых восемь дней — столь повредились дороги из-за обильного дождя. Я уже не застал в городе герцога Карла Курляндского. А через четыре дня мы въехали в Кенигсберг. Здесь я простился с Вальвиль, которую ожидали в Берлине, оставив ей моего армянина, коему она выплатила сто дукатов. Мы расстались наилучшими друзьями, как люди, постигшие искусство жить. В этом и заключается прелесть подобных связей — поскольку не всё принесено в жертву любви, ни та, ни другая сторона не чувствует себя уязвлённой, и в душе остаётся лишь искренняя и нежная дружественность.

По прибытии в Бреслау я отправился к знаменитому венецианцу аббату Бастиани, которого облагодетельствовал прусский король. Аббат был высоким светловолосым мужчиной, достаточно хорошо сложённым, с умным лицом. Он представлял собой тип учёного в самом лучшем смысле этого слова. У него я нашёл то, что ценю превыше всего остального: приятного собеседника, изысканную библиотеку и отменный стол. Великолепные апартаменты аббата располагались на первом этаже роскошного особняка. Остальную часть дома он уступил некой даме, дети которой пользовались особым его расположением, возможно потому, что он приходился им отцом. Несмотря на свой сан, а может быть именно благодаря ему, Бастиани имел заметную склонность к прекрасному полу, однако сия страсть никогда не переходила у него в слабость и не мешала дружеским привязанностям. Больше всего он любил окружать себя юношами: в то время его любимцем был некий молодой аббат, граф Кавалькано. Сам почтенный Бастиани был сыном портного и в Венеции принадлежал к ордену капуцинов, но отрёкся и бежал в Гаагу. Там венецианский посол Трони одолжил ему сто дукатов, благодаря которым он смог приехать в Берлин, где король осыпал его знаками внимания.