Анатолий Марченко - Звездочеты

— Кем же ты сейчас работаешь, Петя? — осторожно спросил Зимоглядов.

— Я? В редакции работаю, в газете, — торопливо, словно его подгоняли с ответом и могли не поверить в искренность, оказал Петя.

— Следовательно, журналист? Это хорошо, благородно. Печать — это, Петя, душа народа, совесть его. Да, умчалось детство, я ведь тебя мальчиком помню, а теперь ты вон какой вымахал. Помнится, дружок у тебя был, Шуркой звали, фамилию запамятовал. Небось тоже большим человеком стал? Он все тебя с чердака прыгать заставлял, а ты с непривычки, известное дело, боялся, так он, можно сказать, силком столкнул. Упрямый, такой, настырный…

— Шурка Сизоненко? — подсказал Петя, краснея: он больше всего боялся напоминаний о тех минутах, в которые проявлял нерешительность или боязнь. — Полярником Шурка стал, уехал на зимовку. Покорять Арктику.

— Да ты не изводи себя, не тревожь, в детстве же это происходило, а я, пень старый, возьми да и развороши. — Зимоглядов положил Пете на плечо тяжелую горячую руку. — Значит, говоришь, в Арктику. Покорять… Его и тогда было видать по полету. Покорять… Слово-то какое изобрели. Не терплю такие слова, чрезмерно барабанные они, оглушают. Чувство, искреннее чувство, оно негромкое, его, бывает, стыдятся на весь свет произнести, его шепотом высказывают. А то придумаем слово и тешимся, как дети петушком леденцовым. Ты меня, Петяня, не осуждай, я еще выпью. — Зимоглядов отставил маленькую рюмку, налил водки в граненый стакан. — Сам понимаешь, для моих габаритов твоя рюмка — что росинка на лопухе, — извиняющимся тоном пробасил Зимоглядов и, перед тем как выпить, пропел, изображая дьякона: — Господи, не пьянствуем, а лечимся, не чайными ложками а чайными стаканами! Прости, господи, грехи мои! — Он опрокинул водку в рот, в мощном горле громко забулькало. — Я вот тут хоть и издали, а твоих гостей успел разглядеть. Умеешь ты, Петяня, хорошими людьми себя окружить, сами они к тебе идут. Да и как не идти, уж кому как не мне твою натуру знать. — Он подцепил вилкой голову жареного карпа. — Эх, сколько таких вот карпов я разводил! Я же рыбоводом работал, Петя, интереснейшая страница в моей жизни, я тебе все как-нибудь расскажу, для тебя, журналиста, это чистая находка. А этот друг твой, Максимом, кажется, знать, он тоже с тобой работает или на другом поприще?

— Учительствует. Историю преподает. Мой лучший друг! — восторженно сказал Петя. — Отличный парень, с головой.

— Отличный парень! Изрекаешь, как служебную характеристику отстукал. Журналисту детали, подробности рисовать пристало, да так, чтобы душа человека, как рентгеном, просвечивалась. У меня, Петя, к характеристикам давнее отвращение. Журналист же ты, вот и рисуй. Хороший, плохой, отличный — это отметки не для человека, тут другой табель о рангах важен. Смелый ли, трусливый ли? Добрый, а может, жестокий? Щедрый ли, жадный? Оно ведь как? Кто бы ни был — и король, и нищий, и полководец, и солдат, — все на две части делятся — один на левой стороне, другой на правой, один черный, другой белый. Тех, что посерединке, не бывает вовсе. Просто есть такие людишки, которые средненькими норовят прикинуться, спасения в середке ищут. Черта лысого найдут! — Зимоглядов зло сверкнул черными глазами. — В пекло попадают, в костер, на плаху за то, что от одних к другим в объятья кидаются. Серединки быть не должно — солнце так солнце, а тень так тень. — Он помолчал, сцепив крупные пальцы с такой силой, что они хрустнули, как сломанная кость. — Ты меня, Петя, не осуждай, — голос его зазвучал моляще. — Водка меня всегда философом делает. Ей-богу, не Зимоглядов — Сократ! Бывают же люди! Вот тот же твой Максим. Издалека взгляд на него кинул — и ясно, как через лупу посмотрел. Твердый человек, прямой, его ветром не сдует. В нем крепость наверняка внутри сидит. А есть людишки — многих повидал за свою жизнь — бегают, снуют, мечутся, как та Фекла в коноплях. Что говорить, друзья вокруг тебя надежные, других ты не подпустишь. Он что же, Максим, женат?

— Женат. Если бы ты видел его жену, Ярославой зовут! А дочурку его видел? Она в саду играла.

— А как же! Мировая девчонка, красавица вырастет. Когда на таких детей смотрю, завидно становится, что не сам вырастил, не для меня растут.

— Да что ты все меня расспрашиваешь? О себе же обещал рассказать.

— Обещал, не отступаюсь. На добрый привет добрый и ответ. Повертела меня жизнь, Петяня, а когда она, проклятущая, вертит — научишься и шилом молоко хлебать. А только хорошо это, Петяня, что в ветреную погоду мы родились, я от безгрозицы сохну. Ну, ладно хныкать. Можно, я еще полстаканчика, Петя? — Нескладные плечи Зимоглядова дрогнули, и он показался сейчас Пете совсем жалким, немощным и беспомощным. — Ты не кори меня, не осуждай, пью вот, а не берет, как вода из колодца. Так вот слушай. Как с твоей матерью я жил — ты знаешь, на твоих глазах все было. Носил ее, можно сказать, на руках, боялся, что пылинка на лицо попадет. И вдруг все наперекосяк пошло, будто от землетрясения. Нет-нет, — Зимоглядов снова схватил Петю за плечи, — жизнью своей клянусь, не было у меня тогда никого, кроме нее, уж ты поверь. Ну, хочешь на колени стану, поклянусь?

— Зачем же, не надо, — Петя с большим трудом усадил его на место. — Я верю тебе, не надо!

— Спасибо, Петяня. — Крупные мутноватые слезы скатились по его как бы перерезанной глубокой извилистой морщиной щеке. — Короче говоря, уехал я от вас, да нет, не уехал, не буду себя щадить — сбежал. Тайно, как преступник, думал — себя накажу и ее накажу. А наказал-то, выходит, самого себя.

— Зачем ты… ушел? — дрогнувшим голосом спросил Петя. — Сколько слез она пролила, совсем обезумела. Сердце загубила. Жестоко ты поступил.

— Нет, Петяня, не спеши казнить, вели миловать, — Зимоглядов молитвенно сложил руки. — Сейчас ты взрослый, сейчас могу тебе, как на исповеди… Изменяла она мне!

Петя съежился, как от удара.

— Прости, что открываюсь, выхода иного не вижу. Иначе не поймешь и после смерти проклинать меня будешь.

— Мама говорила, в командировке ты… В пустыне…

— Вот уж воистину — в пустыне! Не зря пословица есть: «От черта крестом, от медведя пестом, а от дурака — ничем». Дурак этот я и есть. Мне бы смириться, простить, а я гордыней воспылал, все, что годами строил, в одну ночь разрушил, испепелил. Скитался, нигде счастья не находил. Какое к дьяволу счастье, когда один?! Одному и топиться скучно. Рыбоводом работал, потом зоологию преподавал — от амебы до млекопитающих. Вот тогда-то и хотела меня прибрать к рукам одна дама. Сколько раз, бывало, маму твою вспоминал, сколько тоски изведал! А эта крутая оказалась баба, вертела мной, как цыган солнцем. Это с моей-то закваской, с моей натурой! Да что об этом говорить, и вспоминать-то горько — от добра добро взялся искать. Воротился вот сейчас, а спроси меня — почему? Нет мне жизни без твоей матери, хоть убей, нет!