Анатолий Марченко - Звездочеты

Зимоглядов уронил голову на стол. Звякнули тарелки, закачалась недопитая бутылка.

— Не надо. — Петя не мог смотреть на плачущих людей — его и самого подмывало заплакать. — Она же рада будет… Она же и на ноги, может, встанет, это же самое целебное лекарство…

— Ох, страшусь! — Зимоглядов тяжело оторвал голову от стола. — Страшусь ее порог переступить. Может, забыла, может, прокляла…

— А ты не бойся. Хочешь, я с тобой поеду? В Нальчике она живет, там, где родилась. Да для нее солнце снова взойдет! Я же знаю, чувствую… Только вот, — вдруг осенило Петю, — как же так, было же письмо, она мне читала и там сообщалось, что ты погиб. Как же так? Ошибка, что ли?

— Эх, Петяня, далече до дна, а там дорога одна. Письмо-то эта самая баба сочинила, чтобы навсегда меня от твоей матери отвадить, чтоб и не искал меня. А я согласился, надеждой себя тешил: забуду, с новой страницы автобиографию начну писать. Ан нет, прорвало, как вулкан прорвало!

Уже в самый первый миг, когда Петя увидел отчима и понял, что не ошибся, что это именно он и есть — живой, целый и невредимый, — уже в этот миг он прежде всего подумал о матери, о том, какую, наверное, искрометную радость вызовет у нее появление Зимоглядова. И как-то развеялись, исчезли думы о весело прожитом выходном дне, о гостях, о жарких спорах за круглым столом. Все, что было только вчера, все, чем он жил, вдруг без сопротивления уступило место прошлому, тому времени, в котором они жили вместе — Петя, мать и отчим. И как каждый человек, глядя на развалины дома, мечтает о том, чтобы на их месте возник новый дом, еще более крепкий и светлый, так и Петя заронил в свою душу надежду на то, что отчим и мать снова сойдутся и станут строить этот дом по-новому. Много ли для этого надо: съездит отчим в Нальчик, встретится с матерью, простят они друг другу обиды, и все пойдет по-прежнему, может быть, даже лучше, чем прежде.

— Все будет хорошо, я бесконечно верю в это, — продолжал Петя, дотрагиваясь ладонью до широкой и плотной спины Зимоглядова. — Ведь человеку всегда вперед надо смотреть, а если он только в прошлое свой взгляд устремит — на муки страшные себя обречет.

— Ох, как верно ты, Петяня, говоришь, как верно! — вздохнул Зимоглядов. — Вот отойду, отдышусь от скитаний своих и махну к ней, докторов найду самых лучших, на ноги подниму. Верить не хочу, что она лежит. Она же такой огненной плясуньей была! Нарядится, бывало, во все цыганское и так взыграет — что там огонь, что ураган! Знал бы ты Петяня, какими глазами смотрел я на нее в эти минуты, какая гордость меня обуревала, будто не она, будто сам я способен на такое. И любила вот так же — огненно, жарко, не встречал я больше такой любви. Все остальные бабы по сравнению с ней — амебы, ты уж не кори меня за такую открытость. Иной раз сам диву давался: и что она во мне нашла? Не красавец, — увы, природа обделила! — не гений, обычный бы вроде человек. А вот надо же… Может, за то любила, что к цели своей всегда твердо шел, хоть и не всегда ее достигал. Может, за то и любила, что неудачи меня, как гончие, всю дорогу преследовали? А может, за ласку мою, за верность. Кто мне на эти вопросы ответит, Петя, кто? Сама она и то навряд ли ответит. Любовь — величайшая это тайна, никто ее не разгадал и вовек не разгадает, у каждого она своя. Да, да, Петяня, своя…

— Я напишу маме, ее подготовить надо. Бывает, и от радости сердце не выдерживает, — сказал Петя, проникаясь к нему теплым чувством за то, что тот и в долгих скитаниях сохранил любовь к матери. — А могу и поехать вместе с тобой.

— Нет, избави тебя господь, Петя, не надо, — испуганно прервал его Зимоглядов. — Ты уже мне самому дозволь, нас двое, и никто нас не рассудит, не помирит, кроме нас самих. Уж я все сам, ты не бойся, тебе она как мать дорога, а мне — как жена, как спасение, отрада жизни.

Они помолчали. Петя с трудом выдерживал тоскливый взгляд иссушающих глаз отчима, в их черной глубине затаилось страдание.

— Я вот себя за что казню, — снова заговорил Зимоглядов. — Напрасно выжидал, когда твои гости уйдут. На твоем лице читаю: боишься ты меня и жалеешь. И боишься оттого, что сомневаешься во мне. Про письмо ведь не зря спросил. А вдруг я беглец какой, скрываюсь, от взора людского прячусь. А тебя, Петя, не ровен час, в ротозействе обвинят, скажут, бдительность притупил.

— Да ты что, Арсений Витальевич, ты что! — начал было Петя, ловя себя на том, что мысль эта и в самом деле приходила ему в голову. «Провидец он, что ли, сквозь черепную коробку читает», — испуганно отметил он про себя.

— Не-ет, Петя, где тетеря, там и потеря. Ты не обижай меня, время наше суровое, вот взгляни. — Зимоглядов выудил из широкого кармана брезентовой куртки пачку бумаг. — Тут и паспорт, и характеристики, скучнейшие это документики, зато вера им преогромнейшая. Сейчас хоть и говорят, что сын за отца не отвечает, да это ведь все, пока до серьезного не дойдет. А как дойдет, так и напрямки: каковы батьки-матки, таковы и дитятки. Оно, конечно, сейчас если разобраться, так кто я тебе? Когда-то отца заменял, а ныне — нашему самовару двоюродный подсвечник. Ты не косись на меня, Петяня, не косись, я человек прямой. И тебя к бдительности призываю. Доверчив ты, знаю тебя, да в наш век простота хуже воровства, за нее иной раз на плаху попадешь. Ты почитай все эти мандаты на досуге, чтоб сомненьица как ветром выдуло, и мне, глядишь, полегчает.

— Хорошо, я понимаю. — Пете стало снова жаль этого неприкаянного, вынужденного унижаться человека. — Зачем ты об этом…

— Оно и верно — зачем? О жизни лучше бы поговорить, круто она ныне замешана. Ты погляди, Петяня, на нашем шарике кутерьма какая идет! Там полыхает, там тлеет, там взрывается. Дым едучий стелется, не задохнуться бы в чаду этом. А все Гитлер, злыдень. Великих бед натворит, его не остановишь, он все человечество в трупы превратит, а цель свою из башки не выкинет. Столкнемся мы с ним, Петя, ох столкнемся! Пожарче, чем в первую мировую.

— Не столкнемся. Ты, Арсений Витальевич, газеты читаешь?

— А как же? Я ни единого денька без газеты, ни часу, ни боже мой! Последний сухарь на газету променяю. Читал я, читал: все правильно, все аккуратненько. А только с кем договор подписан да печатями припечатан? С самим сатаной. Ты вот небось читал, что напечатано, а я и между строк читал. Верно говорят: не то мудрено, что переговорено, а то мудрено, что недоговорено. Сам посуди: Гитлер-то Адольф, он на весь мир замахнулся, силу несметную собрал, так его что — листок бумаги образумит? Вот уже Польшу проглотил, и гляди — он уже соседом тебе доводиться будет. А как же — общая граница. А от соседа куда уйдешь? Нравится ль он тебе, или глядеть на него без того, чтобы не срыгнуть, не можешь, а он сосед, и весь разговор. Вот и прикинь. Как тут обуху на обух не наскочить? Попомни мое слово, Петяня: кто этой бумаге, хоть она и гербовая, поверит, головой своей расплачиваться будет.