Анатолий Марченко - Звездочеты

— Понимаю, — глуховато сказал Петя, зачарованный рассказом, — понимаю, после такой песни человека расстреливать — непросто это.

— А, да что вспоминать! — неожиданно с раздражением оборвал себя Зимоглядов. — Минулось — вспомянулось. А к чему? И ты, Петяня, не жалобись, грустью себя не ослабляй. Человека, говоришь, не просто расстреливать. Так если б то человек был! Вот как ты считаешь: а ну, коль этот самый человек меня бы в плен взял? Он бы мне не то что песню любимую спеть — он бы мне рот свинцовым кляпом намертво законопатил. Он бы мне такую песню пропел — да что там говорить! Каковы девки, таковы и припевки…

«Кремня в нем не доложено, — хоть и Петром нарекли, — отметил про себя Зимоглядов, — а то, может, и вовсе нет, так, несколько крупинок — простым глазом не разглядеть. Магний один. А магний что — им костра не запалишь».

А вслух сказал:

— Вот что, Петя, я по поговорке, солдат спит, а служба идет, весь день дрыхнуть могу, а ты-то чуть свет на ноги. До Москвы — не рукой подать. Давай-ка, труби отбой.

— Мне завтрак двум часам на работу, отосплюсь, — успокоил его Петя: ему хотелось послушать Зимоглядов а еще. — Но разумеется, ты с дороги, притомился, потому повинуюсь.

Петя постелил на раскладушке для Зимоглядова и, перед тем как уйти с веранды, смущенно сказал:

— Вероятно, это недоразумение, не больше. Я к тому, что ты меня не совсем точно понял. Никакой жалости у меня к твоему беляку нет, ты это зря мне приписал. Я попытался, так сказать, представить себе мысленно твои чувства именно в тот момент, если хочешь, перевоплотиться в тебя. А ты истолковал мою реплику не то чтобы произвольно, а, к сожалению, как-то превратно. Не волнуйся, классовое чутье меня еще не подводило.

— Меня тоже не подводило, — не вдаваясь в обсуждение вопросов и не пытаясь оправдываться, коротко отрубил Зимоглядов, с наслаждением натягивая на себя одеяло. — И будь уверен, не подведет. — Он помолчал и уже другим, просительным тоном добавил: — Завтра, с твоего позволения, смотаюсь на вокзал, вещички из камеры хранения заберу. Да что там за вещи — долото и клещи. Два чемоданчика — вот и все состояние мое. Дожился, доездился! А еще, Петя, будь милостив, Катюшу о моем появлении заблаговременно предупреди. А то ведь и перепугаться недолго.

— С чего же ей пугаться, отчим ты мой неприкаянный? — почти ласковым шепотом отозвался уже из-за приоткрытой двери Петя. — Не зверь же ты.

— Как сказать, — усмехнулся Зимоглядов. — Зверь не зверь, а сперва проверь.

— Ну что ты, в самом деле, сам себя путаешь? — рассердился Петя. — А если бы я к тебе приехал, ты бы только и мечтал, как бы меня проверить?

— А ты как думал? — серьезно подтвердил Зимоглядов. — Время такое — мир надвое расколот, попробуй угадай, кто чем дышит. Ты бумаги-то мои завтра, как проснешься, трезвыми глазами еще разок пересмотри. Для моего же спокойствия. На каждой печать проставлена. А только печать-то печать, а кому отвечать? Ухо востро держи, Петяня, я для тебя только добра хочу. Только добра, и ничегошеньки больше! Метко в народе говорят: «Старый ворон зря не каркнет».

И он рассмеялся коротким и, как почудилось Пете, невеселым смехом.

Штраусберг в первые дни понравился Ярославе. Это был маленький уютный городок, примостившийся у озера, взятого, словно в плен, густым кольцом соснового леса. Островерхие, крытые красной черепицей виллы утопали в сочной влажной зелени садов и декоративных кустарников. Улицы были прямые, будто вычерченные на ватмане. Опрятные зеленые дворики обнесены высокой красивой оградой из металлических рам с мелкой сеткой. Каждый двор благоухал цветами, преимущественно жасмином, сиренью и розами. На улицах было немноголюдно, тихо; прохожие вели себя слишком чинно, пристойно, не позволяя себе громких выкриков и смеха. Казалось, все заняты здесь лишь серьезными делами, исключающими улыбки. Машины шли только по шоссе, связывающему Штраусберг с Берлином, а по улочкам, старательно выложенным плиточным булыжником в форме разбегающихся от центра к обочинам полукружий то и дело катили велосипедисты — от детей до стариков и старух.

Городок был красив, чист и наряден, и при первом взгляде на него могло показаться, что и люди здесь живут только красивые, мирные, с чистыми и благородными помыслами. Однако стоило лишь послушать какого-нибудь бюргера, с вожделением говорящего о святом праве немцев присоединять к Германии все новые и новые территории, как иллюзии рассеивались. Высшей гордостью жителей городка считалось, что неподалеку, в сосновом лесу, расположена дача Геббельса, который в летние месяцы часто приезжал сюда отдохнуть и набраться сил после праведных трудов во имя величия фатерланда. Еще большее чувство разочарования ощущалось тогда, когда по шоссе со стороны Берлина громыхала какая-нибудь танковая или моторизованная часть. Казалось, все жители высыпали в это время из своих домов и выстраивались вдоль шоссе, чтобы запечатлеть в памяти незабываемое зрелище. А если уж по улицам проходила строевым маршем воинская часть с духовым оркестром впереди колонны, тут восторгам штраусбергцев не было предела. Толпа ликовала. И, так же как у обочины шоссе немцы, будто завороженные, с удовольствием глотали клубившиеся над танками выхлопные газы, с таким же энтузиазмом вдыхали они и едкую сухую пыль, взметаемую коваными солдатскими сапогами.

Ярослава подметила, что лишь в дождливые дни жители Штраусберга предпочитали беречь костюмы, платья и шляпы и ограничивались лишь тем, что, насколько это было безопасно для их одежды, высовывались из едва приоткрытых окон и провожали проходившие мимо войска приветливыми взмахами рук и маленьких флажков со свастикой.

Очень скоро уют и чистота Штраусберга стали угнетать Ярославу своим однообразием и рабской придавленностью. Красота природы удручала тем, что ее стремились подстричь под одну гребенку, придать такой вид, какой отвечал бы идее всеобщего послушания. Германия Гитлера не терпела вольнодумства даже в природе. И здесь, в Штраусберге, Ярослава со все нарастающей грустью вспоминала Оку, поленовские места и палатку в Велегоже.

В Штраусберг Ярослава попала не сразу. Как и было предусмотрено, она приехала вначале в Париж. Затем, на правах дальней родственницы малоизвестного художника Вайнерта, начавшего после прихода Гитлера к власти пробиваться на берлинские выставки, — в Штраусберг. Вайнерт быстро уловил дух времени, посвятив все свои усилия созданию монументальных, хотя и бездарных, полотен, прославлявших фюрера и военную мощь Германии. Он, вероятно, сделал бы стремительную и блистательную карьеру, если бы не скоропостижная смерть — по иронии судьбы попал под машину, принадлежащую штабу авиационного полка.