Владимир Понизовский - Посты сменяются на рассвете

Машину резко тряхнуло на выбоине. Лена проснулась. Вскрикнула. Отстранилась. И опять подперла кулаками подбородок. Лицо ее снова стало отчужденным. Андрей увидел у губы резкую скобку-морщину...

Снова — Валенсия. Неизменно бурливая, солнечная и веселая — будто обходили ее все грозы, гремящие над страной. Так же золотятся горки апельсинов на лотках. Ветер с моря колышет ветви старых пальм. Пестрят цветы вдоль тротуаров. Бездельники заняли все столики открытых кафе. Неиссякаема река людей... Не видно забот на челе города, нежданно ставшего резиденцией правительства.

В двенадцать часов машина Лаптева остановилась у ворот виллы Старика.

В приемной, у двери в кабинет главного советника, сидел за столом светловолосый парень в полувоенной форме. Прежде Андрей его не видел.

— Доложите: прибыл товарищ от Ксанти. — Поправился: — Прибыл камарадо Артуро. Камарадо Доницетти меня вызывал.

Адъютант удивленно уставился на него:

— Вы опоздали ровно на две недели: генерал Берзин уже в Москве. — Заглянул в лежащий перед ним листок. — Артуро? Одну минутку. — Скрылся за дверями. Вернулся: — Пожалуйста, пройдите. Камарадо Григорович вас ждет.

Лаптев вошел в кабинет. За столом на месте Берзина сидел сурового вида немолодой мужчина. Смуглый и черноволосый, со столбиком коротко стриженных усов под массивным носом. Мужчина встал, поднял на Андрея большие черные глаза. Протянул руку:

— Будем знакомы.

«Где я его видел? — на мгновение сосредоточился Лаптев, пожимая жесткую ладонь. — Да на фото в наших газетах! Это же командарм Штерн!..»

— Слышал о вас много похвального, — густым голосом продолжал генерал. — Поздравляю со столь громким заключительным аккордом. — Сделал паузу. — Сожалею, что не буду иметь возможности работать с вами. Получен приказ: вы должны вернуться в Москву.

— А как же Испания! — воскликнул Андрей. — Войне не видно конца!

— Вы неправильно поняли. Мы не оставляем республику. Вы и многие другие советские добровольцы с честью выполнили свой интернациональный долг. Предоставьте возможность сделать это и другим. На место уезжающих уже прибыла замена. Я — в том числе.

— Товарищ генерал! Камарадо Григорович, разрешите? Всем известно: на стороне Франко воюют триста тысяч интервентов... Я не могу оставить своих бойцов!

Командарм насупился, пригнул голову. Теперь он смотрел на Лаптева исподлобья:

— Приказы не подлежат обсуждению. Выполняйте.

— Слушаюсь! Разрешите идти?

— Одну минуту. — Лицо Григоровича смягчилось. — Не беспокойтесь, товарищ: мы постараемся помогать Испанской республике не хуже, чем вы.

Он поднялся из-за стола, подошел к карте, висевшей на стене за задернутой занавеской. Отодвинул занавеску. Карта по линии фронтов была утыкана флажками. «Дома мы также прикалывали флажки...» — вспомнил Андрей, и особым звучанием наполнилось слово: «дома».

— Поедете по железной дороге — через Барселону, через французскую границу, — показал Григорович. — В Гавре сядете на пароход — и в Ленинград. На сборы — два дня. Кому из испанских товарищей можете передать отряд?

— Феликсу Обрагону, — убежденно ответил Лаптев.

— Тогда — все. У моего адъютанта получите проездные документы на себя и вашу переводчицу. Ее тоже отзывают. — Протянул руку. — Привет Москве.

Они ехали обратно — через горные перевалы, сквозь дубравы и сосняки, по одетым в пух зелени долинам. Всю дорогу и Андрей, и Лена — так же, как и он, врасплох захваченная приказом — были погружены в свои думы.

В его душе боролись два чувства. Неожиданно, как после дождя раскрывшаяся почка, вспыхнувшее чувство тоски по родному дому, — чувство, которое он беспощадно подавлял в себе все эти испанские месяцы. Теперь можно! Вспомнить мягкий шелест белорусских берез, веселый гомон Минска — место его службы до отъезда сюда. Представить, как будет спускаться по Тверской вниз — к Манежу, к Кремлю. Он соберет всех друзей, заставит бутылками стол — так, чтобы подламывались ножки. Он снова станет Андреем Петровичем Лаптевым. А его испанское имя? Забыть? Вычеркнуть из памяти, будто его и не было? И этих месяцев — тоже не было?.. Разве кого-нибудь он сможет забыть?.. Но как же он уедет, оставив их здесь? Приказ? Да, приказ. Только как объяснить им: Феликсу, Божидару, Лусьяно, Варрону? Они — солдаты. И должны понять: приказ. Но ему самому так трудно расстаться с ними. Будь в Валенсии Старик, Андрей убедил бы его. С командармом Штерном — бесполезно. Да и сам Ян Карлович вряд ли хотел уезжать. Отозвали. Приказ...

Чем ближе подъезжали к Мадриду, тем тяжелей становилось на душе у Андрея. А как относится к этому известию Лена? Она сидела впереди, рядом с Педро, высунувшись из машины, спиной к Лаптеву. Он видел только, как ветер рвет ее волосы. Всю дорогу она молчала. «Наверно, ей еще труднее... Но для нее так лучше».

В отряде все шло своим чередом. Если не считать, что Радмилович во время увольнительной снова набедокурил. Однако, хоть и получил увесистую сдачу от не любящих оставаться в долгу испанцев, до комендатуры на сей раз дело не дошло — в Море знали всех толедских героев в лицо. Теперь, с новыми синяками и пластырями, он слонялся по двору казармы, лишенный властью Обрагона увольнения на весь месяц, уповал на снисходительность «настоящего командира, коронеля, а не выскочки лейтенанта» и благодушно клял и всю Обрагонову родню, и Франко, — и самого господа бога вкупе с его святыми.

Андрей не решился в первую минуту сказать Феликсу о приказе из Москвы. Обрагон же не спрашивал о цели его вызова в Валенсию: если надо, коронель сам скажет.

Ночью Андрей собрал свои вещи. Они не заняли и половины маленького фибрового чемодана, купленного в Валенсии еще прошлой осенью: тогда Старик, убедившись, что, кроме носового платка, никакого имущества у него нет, приказал камарадо Артуро экипироваться. Что теперь делать ему с манто — ворсистым одеялом, столько раз надежно служившим ему и шинелью, и плащом, и собственно одеялом? Вряд ли в иных краях доведется воспользоваться им. Но оставлять жаль. Как истинная шинель, спутница походов, манто значило для него больше, чем верная и неприхотливая одежда. В чемодан не втиснешь. Как солдатскую шинель, он свернул одеяло в скатку.

Вторые сутки — почти без сна. Но спать не хотелось. Утихла головная боль. Андрей вышел во двор. У ворот казармы прохаживался часовой. В руке его тлел огонек сигареты. Луна была совсем молодая. Но даже ее света хватало, чтобы посеребрить неровные камни двора и чашу фонтана — такого же, как во дворе гвадалахарской казармы, но только действующего, шелестящего затейливой искристой струей. Около фонтана Лаптев увидел силуэт фигурки, которую принял за каменное изваяние. Подивился — как это раньше не примечал. Но фигурка шевельнулась. И он понял, кто это. Не подошел.