Георгий Шилин - Приключения 1968

Милисианос с других постов, уже передавшие оружие товарищам, толпились и смеялись на остановках.

Она перебежала улицу у ресторана «Полинезия». Вдоль подъезда приткнулись большие автомобили. Этот ресторан она прежде особенно любила. Стены обшиты бамбуком и циновками, низкий потолок из пальмовых листьев. К нему подвешены диковинные рыбы, черепахи, настоящая пирога, индейская утварь. Тут же в зале повара в высоких белых колпаках колдуют над чанами с каким-то невероятным варевом… А они собирались в таинственном сумраке и читали стихи, и будто бы рушилась связь времен, и можно было представить себя кем хочешь: туземкой на затерянных островах, миссионеркой, пришедшей из будущего… Однажды они были здесь с Конрадом. Ему очень понравилось…

Вот и радиостанция. Стеклянные двери ведут в полумрак вестибюля. Над входом неоновые буквы: «Radio Patria».

Остальные уже на посту: редактор ее отдела, пожилой и хромоногий испанец Педро Варрон и Мануэль. Варрон сидит в вестибюле в кресле, положив на колени автомат. Шофер стоит, подперев стенку, широко расставив ноги, и оглядывает ее с ног до головы. Неторопливо, будто раздевает.

— Ишь, штучка!.. — медленно говорит он. — Нагулялась?

И протягивает ей карабин.

Она входит в подъезд. Ночная Гавана остается за толстыми стеклами. В вестибюле у стены светится зеленый глазок поставленного прямо на пол радиоприемника. Передают какую-то беседу на политические темы. Время от времени в вестибюль спускаются с верхних этажей кабины лифтов. Раздвигаются двери. Полосы света прорезают вестибюль. Сотрудники бросают на ходу: «Салуд!», «Буэнас ночес!», торопливо проходят на улицу. Напротив радиостанции — ночной бар. Без устали кружится электрореклама. Доносятся обрывки музыки и голоса.

Бланка приладила карабин на плече, вышла из вестибюля, начала прохаживаться вдоль подъезда. Мануэль сделал несколько шагов следом за ней, но остановился, оперся о стену — высокий, с узкой талией и широкими, сильными плечами, пропахший бензином и маслом.

— Небось тянет туда? — кивнул он в сторону бара.

— А тебе не хочется потанцевать? — Бланка дробно постучала ботинками по камню. — Ча-ча-ча! Ча-ча-ча!..

— Ваш шик не на мой вкус, — сплюнул шофер. — В этот кабак раньше без галстука и не пускали. А мне галстук — как петля висельнику.

Он снова сплюнул:

— Ишь, веселятся, слизняки! Как будто ничего и не изменилось!

Девушка сняла с плеча карабин, обхватила его, как партнера:

— Люблю танцевать! Ча-ча-ча!..

— Смирно! — приказал Мануэль. — Карабин заряжен. И не забывайте, сеньорита, что вы на посту.

— Виновата, камарадо начальник! — козырнула она.

— Все кривляетесь, — сердито посмотрел на нее Мануэль. — Чувствую я, что вы за штучка.

Он передразнил:

— Ча-ча-ча!..

— Бланка была в Сьерра-Маэстре, — отозвался из темноты вестибюля Варрон.

Шофер стоял, раскачиваясь с пяток на носки.

— Когда мы уже оттуда спустились. — Он насмешливо хохотнул. — Много всяких хочет присосаться к революции после нашей победы.

Девушка вспыхнула:

— Я не хочу присасываться. Слышишь: не хочу!

— А чего вам хочется? — спросил шофер. — Мороженого с вафлями? Зачем вы пришли к нам? Я чую — не нашим пахнет.

Редактор засмеялся.

— На тебя надо надеть ошейник.

Мануэль бросился в вестибюль.

— Это шутка, амиго? Я не позволю называть себя собакой!

— Убери кулаки, — добродушно сказал Варрон. — Это шутка.

— Если так… — неохотно согласился шофер. И снова подступил к Бланке. — Так что же вы замолчали? Почему вы с нами, а не с ними? — Он показал на бар.

— Разве обязательно: «С нами — с ними»? — тихо спросила она.

— Вот видишь, Варрон! Выкручивается.

— Обязательно, компаньерита, — сказал редактор. — У баррикад только две стороны — или с той, или с другой, когда идет стрельба.

— А если посредине?

— Пустое. Никому не нужно. Снимут, даже не целясь.

— «С нами — с ними»! «Или — или!..» Как это плохо!..

Бланка замолчала, стала ходить вдоль подъезда.

Как плохо! Раньше ей ничего не надо было решать. Все было определенно. Она любила свой город, свой дом, отца, мать. И ей было этого вполне достаточно. Она писала стихи о луне, о любви, о море. Ее стихи печатали в журналах. Ею гордились родители и друзья. И ей больше ничего не было нужно. А потом все закружилось в каком-то сумасшедшем вихре, все смешалось. Будто на остров обрушился тайфун: студенческие демонстрации, расстрелы, солдаты, повстанцы… Горы Сьерра-Маэстры стали популярней самого модного курорта. Она с интересом следила за успехами повстанцев. Даже мать, даже отец сочувствовали им. Отец говорил: «Давно пора скинуть этого грязного выскочку!» Он сам терпеть не мог Батисту. И когда отряды повстанцев вошли в Гавану, Бланка вместе с подругами дарила бородачам цветы, танцевала и целовала победителей. Сколько было цветов, флагов и поцелуев!.. Бородачи были пропыленные, пропахшие дымом. Как тогда было хорошо!.. Казалось, наступает какое-то необыкновенное, замечательное время, с этого дня у всех будет только радостное настроение, все будут улыбаться и станут необыкновенно добрыми. И начнется жизнь, исполненная какого-то нового смысла…

Даже ее отец приколол к пиджаку черно-красный флажок «Движения 26 июля» и выступал на митингах. А потом началось непонятное. Новое правительство стало отбирать земли и раздавать их крестьянам, стало конфисковывать заводы, а в дома известных людей переселять бедноту. Однажды отец сказал, что он напрасно восторгался Фиделем. Он отколол от пиджака флажок и выбросил его в окно. Вскоре он умер от инфаркта. А мать, когда у них отобрали все, решила уехать к сестре в Бостон. Бланка в это время была в горах, в Сьерра-Маэстре. Многие ее друзья уехали в Майами или готовили заграничные паспорта. Звали ее с собой. А она все не решалась сделать выбор. Мучительные мысли не давали покоя: «Почему я должна уезжать? Почему я вдруг должна стать человеком без родины — как разбитая шлюпка, которую подхватил океан?..» Но что же тогда делать? Она не знала. Она осталась. Решила сама все увидеть и понять. Мерильда уверена, что она связана с подпольной «Белой розой». Эти — тоже: «С нами ты или с ними?» Баррикады! Две стороны! «Или — или!» Зачем заставлять ее сделать выбор? Она не хочет ожесточать свое сердце, не хочет быть на баррикадах. Но как объяснить вот этим людям, что ей так же дорога Куба, как дорога она им?.. Как объяснить: раньше она думала только о себе, о своих стихах, а теперь ей близка сердцу ее новая работа? И мил этот старик редактор Варрон. И волнует каждое событие, происходящее в ее стране.

Мысли ее прервал голос шофера:

— Непонятно, как вас взяли в милисианос?

— Я заслужила это в Сьерра-Маэстре, — тихо ответила Бланка.