Брэм Стокер - Леди в саване

Но хотя я не испытывал явного страха, со мной пребывало сомнение. Ведь сомнение — одно из тех состояний ума, которые мы не способны контролировать. Мы не до конца осознаем момент освобождения от сомнений и не можем предполагать, что вообще сумеем освободиться от них. Реальность освобождения от сомнений и возможность этого не устраняют существования сомнений. «Даже если человек, — говорит Виктор Кузен [102] Французский философ (1792–1867). , — подвергает все сомнению, он не может усомниться в том, что сомневается». Так, порой меня посещало сомнение: уж не вампир ли моя Леди в саване. Многое из происходившего указывало на это, и здесь, на пороге Неведомого, когда, распахнув дверь в церковь, я увидел лишь провал абсолютной тьмы, меня обступили, казалось, все когда-либо посещавшие меня сомнения. Я слышал, что, когда человек тонет, вся его жизнь успевает промелькнуть перед его мысленным взором за какую-то долю секунды. Так было и со мной, когда мое тело погружалось в черноту, наполнявшую церковь. В этот момент на меня нахлынуло все мое прошлое, повлекшее ко встрече с моей Леди, и все убеждало меня в том, что она действительно была вампиром. Большая часть случившегося со мной и ставшего мне известным, казалось, оправдывала это убеждение. Даже мое знакомство с маленькой библиотечкой тети Джанет и сделанные дорогой тетушкой пояснения к прочитанным мною книгам, а вдобавок ее верования в сверхъестественное не оставляли причин думать иначе. То, что я должен был помочь моей Леди переступить порог моего дома при ее первом посещении, полностью соответствовало известному из преданий о вампирах, как и то, что она поспешила прочь при петушином крике, бросив теплую постель, которой наслаждалась в странную ночь нашего знакомства, а также то, что стремительно убежала в полночь, когда мы встретились во второй раз. К тому же ряду относились и такие факты: она постоянно носила саван, даже использовала лоскут от савана как залог нашей любви, вручив его мне на память; я видел ее лежавшей недвижимо в гробу со стеклянной крышкой; она в одиночку пробиралась в самые уединенные места укрепленного замка, туда, где все было на засовах и запорах; наконец, сама ее манера передвижения, пусть и грациозная, — когда она бесшумно проносилась сквозь ночной мрак.

Все это и тысяча других фактов, менее значительных, казалось, укрепили во мне изначальное представление. Но потом превозмогли воспоминания — о том, как она трепетала в моих объятиях, о ее поцелуях на моих губах, о биении ее сердца на моей груди, о ее нежных словах, которые она, выказывая доверие и принося клятвы верности, шептала мне на ухо, так что я пьянел от этого шепота… Я замер. Нет! Не мог я согласиться с тем, что она не живая женщина, обладающая душой и чувствами, женщина из плоти и крови, наделенная всеми нежными и страстными инстинктами, неотделимыми от истинной женственности.

И вопреки всему — вопреки всем представлениям, как закрепившимся, так и зыбким, — с разумом, раздираемым противоборствующими силами и угнетаемым неотвязными мыслями, я ступил в церковь, мучимый самым цепким из настроений души — неуверенностью.

Уверен я был только в одном, по крайней мере, в одном не было неопределенности. Я намеревался пройти через то, на что решился. И чувствовал в себе достаточно сил, чтобы осуществить мои намерения, каким бы ни оказалось неведомое — каким бы ужасным, чудовищным оно ни оказалось.

Когда я вошел в церковь и закрыл за собой тяжелую дверь, меня объяли тьма и покинутость во всей их страшной предельности. Огромная церковь представала живой тайной и пробуждала невыразимо мрачные мысли и воспоминания. Жизнь искателя приключений научила меня выдержке и умению подбадривать себя в пору испытаний, но также оставила в моей памяти и свой негативный след.

Я пробирался вперед на ощупь. Всякий миг, казалось, ввергал меня в осязаемую тьму, из которой нет пути назад. Вдруг вне какой бы то ни было последовательности, упорядоченности я осознал все, что окружало меня, и это знание или постижение — или даже догадка — никогда не присутствовали в моем мозгу прежде. Они заселили обступившую меня тьму персонажами сновидения. Я знал, что вокруг меня высятся памятники мертвым, что в крипте, выдолбленной глубоко в толще скалы, под моими ногами, лежат их тела. Возможно, некоторые из них — и одну я знал — даже преодолевали мрачные врата неведомого и, подвластные некой таинственной силе или при некоем мистическом содействии, возвращались на землю. Моим мыслям негде было обрести покой, ведь я отдавал себе отчет в том, что сам воздух, который вдыхал, мог быть наполнен обитателями мира духов. В этой непроницаемой черноте помещался мир воображаемого, и скопище ужасов в нем было несметно.

Я вообразил, что способен видеть очами смертного сквозь толщу каменного пола, что способен увидеть ту уединенную крипту, где в гробнице из монолитного камня под смущающим покровом стекла лежит женщина, которую люблю. Я видел ее прекрасное лицо, длинные черные ресницы, нежные губы, которые целовал, губы, расслабленные в смертном сне. Я различал широкий саван, лоскут которого как драгоценный сувенир в то самое время покоился у моего сердца, и белоснежное тканное из шерсти покрывало, с шитым золотом узором в виде сосновых веточек, и мягкую вмятину на подушке, где голова ее, должно быть, лежала так долго. Я видел сам себя возвращающегося радостным шагом, чтобы вновь узреть ту сладостную картину — пусть ранившую мои глаза и пронзившую мукой мое сердце в первое посещение, — но нашедшего скорбь, еще горшую, и еще худшую пытку — пустую гробницу!

Довольно! Я понимал, что не должен больше думать об атом, иначе эти мысли будут лишать меня спокойствия, в то время как мне требовалась вся моя отвага. Так я сойду с ума! Тьма и без того полна своих ужасов, незачем добавлять к ним подобные мрачные воспоминания и фантазии… И мне ведь еще предстояло пройти через какое-то испытание, которое даже ей, миновавшей врата смерти и возвращавшейся, представлялось страшным…

К счастью и к моему облегчению, пробираясь вперед во тьме, я наткнулся на какой-то предмет декора. Я весь напрягся, иначе не сумел бы инстинктивно контролировать себя и не подавил бы крик, рвавшийся с моих губ.

Я бы все отдал за возможность зажечь хотя бы спичку. Миг света вернул бы мне мое мужество. Но я понимал, что это противоречит подразумеваемым условиям моего пребывания в церкви и, возможно, будет иметь фатальные последствия для той, которую я пришел спасти. Может быть, это даже расстроит мой план и вовсе лишит меня шанса на успех. В тот момент меня пронзила мысль… я осознал отчетливее, чем прежде, что происходящее — это не только битва за мои личные цели, не только приключение, это не только борьба за жизнь и смерть, которую я веду с неведомыми, препятствующими мне опасными силами. Это была битва за мою любимую, и не за одну лишь ее жизнь, но, возможно, за ее душу.