Брэм Стокер - Леди в саване

Синегорцы воздали должное речи воеводы — по традиции выхватили и подняли свои кинжалы.

июля 14-го, 1907

Около недели мы ждали послание из Константинополя в уверенности, что нам либо объявят войну, либо поставят вопросы в такой форме, что война станет неизбежной. Национальный Совет остался в замке Виссарион как гость воеводы, которому, согласно завещанию моего дяди, я приготовился передать все его имущество. Между прочим, вначале он отказывался, и только когда я показал ему письмо дяди Роджера и убедил его прочесть акт передачи, заранее составленный мистером Трентом, он сдался на мои уговоры. И наконец сказал:

— Поскольку вы, мои добрые друзья, так устроили дело, я должен согласиться — пусть даже из уважения к воле покойного. Но запомни, я соглашаюсь сейчас, оставляя за собой право отказаться потом, если я так захочу.

Константинополь молчал. Гнусные интриги турок следовало бы отнести к разряду «подстроенных дел», которые являются частью государственной политики низкого сорта: в них признаются в случае удачного исхода, их отрицают в случае провала. Ситуация была такова: Турция бросила игральную кость и проиграла. Ее люди погибли, ее судно было конфисковано. Прошло дней десять с того самого дня, как корабль лишился экипажа — точнее, всего живого, что было на борту (сломал себе шею, по выражению Рука), — и наш адмирал, приведя корабль в ручей, поставил его в док за бронированными воротами, и вот тогда мы увидели в «Рома» заметку от 9-го июля, перепечатанную из «Константинополь джорнэл».

Из Константинополя пришло сообщение о гибели одного из новейших и лучших кораблей турецкого военно-морского флота, «Махмуд», который со всей командой и капитаном Али Али затонул в штормовую ночь 5 июля недалеко от Кабреры у Балеарских островов. Ни спасшихся, ни обломков затонувшего корабля не было обнаружено судами «Пери» и «Мустафа», шедшими на выручку; не поступило никаких сведений такого характера и с побережья островов, где были проведены тщательные поиски. «Махмуд» имел на борту удвоенный экипаж: дополнительную команду взяли в учебный рейс на этом оснащенном по последнему слову военной науки корабле, несшем службу в Средиземном море.

Когда мы с воеводой обсуждали эту тему, он высказался так:

— Что ни говори, эти турки изворотливы. Они, конечно же, знают, что их побили, но не хотят, чтобы дурные вести предстали совсем уж скверными в глазах всего света.

Нет худа без добра. Если «Махмуд» пропал у Балеарских островов, значит, это не он высадил бандитов на наш берег, не он наводил пушки на Илсин. Из чего мы заключили, что тот корабль был пиратским, а значит, оставшийся без экипажа в наших водах, он теперь всецело наш. Он наш, и это первое судно такого класса во флоте Синегории. Я склонен думать, что, даже если судно было — и по-прежнему является — турецким, адмирал Рук не захотел бы упустить его. А что до капитана Десмонда, то я полагаю, он лишился бы рассудка, если бы кто-нибудь потребовал у него вернуть судно.

Жаль было бы столкнуться с новыми неприятностями, потому что наша жизнь теперь переменилась к лучшему. Воеводе, думаю, кажется, что все это сон. Тьюта абсолютно счастлива, а настоящая симпатия, возникшая между ней и тетей Джанет, когда они познакомились, меня очень радует. Я рассказал Тьюте о тетушке, чтобы при знакомстве моя жена неумышленно не причинила ей огорчения и сама не огорчилась. Но как только Тьюта увидела тетушку, она подбежала к ней, подхватила своими сильными молодыми руками ее, будто дитя, и расцеловала. Потом, усадив в кресло, опустилась рядом на колени и положила голову ей на колени. Надо было видеть тетушкино лицо: я сам не смог бы сказать, что на нем было написано в этот миг — крайнее удивление или удовольствие. Но в следующий миг сомнений у меня уже не оставалось. Тетушка просто засветилась от радости и воскликнула, обращаясь к коленопреклоненной Тьюте:

— Дорогая, моя дорогая, я так рада! Вы, жена Руперта, и я — мы должны крепко полюбить друг друга.

Видя, что они обе смеются и плачут, сжимая друг друга в объятиях, я посчитал за лучшее удалиться и оставить их вдвоем. И нисколько не почувствовал себя одиноким. Я знал, что там, где находятся две эти дорогие мне женщины, там пребывает и мое сердце.

Когда я вернулся, Тьюта сидела на коленях у тети Джанет. Пожилая леди, казалось, поступила несколько опрометчиво, ведь Тьюта была такой статной.

Моя жена попыталась вскочить на ноги, завидев меня, но тетя Джанет удержала ее со словами:

— Не беспокойся, дорогая. Мне так приятно держать тебя на коленях. Руперт всегда был моим «маленьким мальчиком», но, хотя такой великан теперь, им и остается. И ты тоже, ты, которую он любит, должна быть моей маленькой девочкой — пусть ты дивно красивая и сильная. И должна сидеть у меня на коленях, пока не посадишь вместо себя дитя, дорогое нам всем дитя, что заставит меня вновь почувствовать себя молодой. Когда я впервые увидела тебя, я поразилась: я никогда прежде не видела тебя и даже не слышала о тебе и, однако, почему-то знала твое лицо. Сиди, сиди. Это же только Руперт, а мы обе любим его.

Тьюта взглянула на меня и залилась краской, но продолжала сидеть, как сидела, и прижала бледную пергаментную тетушкину руку к своей молодой груди.

июля 8-го, 1907

Я привыкла думать, что, когда Руперт решит жениться — или обручится, готовясь к женитьбе, — я встречу его будущую жену с той же любовью, которую всегда имела к нему. Теперь я знаю, что на самом деле в моих мыслях жила ревность, что на самом деле я боролась со своими инстинктами и притворялась, что не ревную. Но если бы я имела хотя бы малейшее представление о том, какой женщиной она будет, у моей ревности не было бы оснований. Ничего удивительного, что мой дорогой мальчик полюбил ее, ведь, по правде сказать, я и сама ее полюбила. Вряд ли когда-нибудь я встречала создание — женщину, я имею в виду, — со столькими достоинствами. Даже страшно говорить такое — вдруг я ошибаюсь, — но, думается, она так же хороша, будучи женщиной, как Руперт, будучи мужчиной. А можно ли сказать больше? Мне кажется, я любила ее, верила ей и знала ее, насколько это возможно, еще до того, как впервые увидела ее. Сегодня утром я сидела в своей комнате — ее до сих пор считают моей. Руперт сообщил мне по секрету, что, согласно воле его покойного дяди, все поместье Виссарион, замок и все прочее, на самом деле принадлежит воеводе, но хотя того и убедили принять это условие, он (воевода) не захочет ничего менять. Даже слышать не станет о том, чтобы я уехала отсюда, или сменила комнату, или еще что-то там. Руперт поддерживает его в этом, и Тьюта тоже. Что же остается, как не подчиниться: пусть мои дорогие решают по-своему.