Иван Курчавов - Цветы и железо

— Авось, Сашок, все будет хорошо!

— Должно быть, Петр Петрович. На совесть работал!

— А я, как услышу взрыв, тоже подамся из города.

— А может, до взрыва, Петр Петрович? После взрыва труднее будет…

— Нельзя, Сашок. А вдруг я им потребуюсь? А меня на месте нет. Заподозрят неладное — и тебя схватят, ты у меня раньше жил. Провал может получиться. Документы, Сашок, у меня надежные, из города меня немцы в любое время выпустят.

— Смотрите, как лучше, Петр Петрович.

— Из лучшего и исхожу. Запомни и ты: встретимся в кустах у старого парка. Там, где жасмин растет. Пока у эсэсовцев паника, мы из города выберемся. А не свидимся в парке — Огнев нас у леса встретит: он своих людей недалеко от города держать будет.

— Хорошо, Петр Петрович.

Они распрощались. Калачников еще долго смотрел вслед удалявшемуся пареньку, который все время подергивал плечами, поправляя сползавший мундир. Он радовался тому, что Сашок готовит по врагу жестокий удар: такое количество офицеров-эсэсовцев могло быть уничтожено только при разгроме на фронте. А грустно на сердце оттого, что славный малый, которому еще жить и жить, подвергается смертельной опасности, рискует жизнью каждую минуту.

«Сколько хороших людей на нашей земле!» — подумал Петр Петрович. Он встал. Перед ним была древняя крепость, вся в пробоинах, поросшая мхом, обтесанная дождями и ветрами. Много повидали эти стены. А скоро снова увидят. Увидят и услышат…

Приближалось 22 июня — годовщина начала войны. И хотя хвастаться фашистам особенно было нечем — молниеносная война провалилась, обещанной Гитлером блистательной победы не было и в помине, а немецкая армия находилась от Москвы дальше, чем в октябре прошлого года, — фашистская пропаганда передавала одно сообщение за другим. Подсчитывались советские реки, озера, леса, предприятия, население, подпавшие под владычество «великой Германии». Послушать все это — и можно подумать, что уже давно нет Красной Армии, что война — это давно минувший исторический факт.

Шла подготовка и в Шелонске. На зданиях комендатуры, штаба эсэсовской дивизии, кинотеатра и городской управы появились новые гитлеровские флаги. На всех перекрестках вывешены витрины с крикливыми сводками верховного командования германской армии. На вечер под двадцать второе июня назначен бал; полицаи с утра до поздней ночи бегали по домам, искали молодых женщин и заставляли их расписываться на документе, угрожавшем строгими карами за неявку на праздник! Никому не было дела, что у этих девушек и молодых жен сражались на фронте отцы, братья, мужья, женихи, что они мучительно переживали судьбу близких. Их требовали на бал, так как господ офицеров — убийц их родных и близких — нужно развлекать.

Хельман, теперь помощник коменданта по хозяйственным вопросам, изводил Калачникова требованиями на овощи, как будто от Калачникова зависело их досрочное созревание. Хельман сам ходил между грядками, ругался, но овощи от этого не поспевали быстрее. Впрочем, Петр Петрович был доволен этим обстоятельством.

Двадцатого июня Калачникова вызвали в эсэсовский штаб. Это не предвещало ничего хорошего, и Петр Петрович был готов ко всякого рода неожиданностям. В штабе его встретил холеный, упитанный полковник с седыми волосами и золотым пенсне на тонком носу.

— Мне рекомендовал вас майор Мизель, — начал полковник надменно, но корректно. — Нам удалось обнаружить ров, который заполнен жертвами большевистских зверств. Европа требует фактов, доказательств…

«Что они хотят? — ужаснулся Петр Петрович. — Во рву у нас раньше ребятишки играли! Только с приходом гитлеровцев не стали допускать туда жителей. В Шелонске каждый знает, что там фашисты осенью убили много невинных, проклятым местом назвали ров люди!»

— Мы дадим Европе факты, — продолжал полковник. — В Шелонск приезжает комиссия Красного Креста вместе с представителями прессы и кинохроники. Вас, профессор, увидит вся Европа!

— Почему меня? — удивленно спросил Калачников.

— Я немного забежал вперед, — полковник улыбнулся. — Ров будет раскопан, и двадцать второго июня комиссия увидит то, что так жаждет лицезреть Европа! Ко рву прибудут жители города Шелонска с венками. Перед комиссией Красного Креста выступят очевидцы большевистских зверств. Там выступите и вы. А чтобы не затруднять вас подготовкой к выступлению, мы эту миссию взяли на себя. — И полковник протянул Калачникову лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом.

«Дорогие господа, представители высокопочитаемого Красного Креста! — читал про себя Петр Петрович. — Ваши сердца содрогнулись, когда вы увидели невинно замученных людей. Они были дедушками внуков и матерями детей. Они были крошками, еще не вкусившими всех прелестей жизни. Они были невестами, готовившими себя к счастливой супружеской жизни…»

«Пока все правильно, — думал Петр Петрович, перечитывая «свою» речь. — Пока все правильно».

«…Вы спросите, за что? За что убили их? За то, что эти люди ждали великую германскую армию, видя в ней избавительницу от большевистских злодеев. Я стар, чтобы обманывать вас, господа члены высокочтимой комиссии, господа представители прессы. То, что я говорю вам, я видел своими глазами. Я видел, как вожак большевиков Шелонска Огнев, который и поныне скрывается в этих лесах, за несколько часов до прихода германской армии собственноручно расстрелял больше полсотни женщин, стариков и детей. Я все видел и выступаю перед вами как живой свидетель с просьбой: пусть через вас мир узнает, на что способны большевики!»

Петр Петрович едва дочитал речь до конца, голова у него кружилась, он еле держался на ногах.

— Не могу, — с трудом выговорил он.

— Почему? — равнодушно спросил полковник.

— Там написано: «Я стар, чтобы обманывать». Я не хочу никого обманывать.

— В чем?

— Этих людей убили немцы! — вырвалось у Калачникова.

Полковник плотнее прижал к носу пенсне.

— Да вы, оказывается, профессор, идейный человек!

— Я честный человек, господин полковник.

— Вы живете отжившими понятиями, профессор.

— Честность и порядочность — вечные понятия.

— У вас есть два пути, — сказал полковник, — или выступить у рва или быть во рву! Берите бумагу и уходите, профессор. Я очень занят!

«Ну вот, Петр Петрович, ты и отжил на этом свете, — подумал Калачников, выходя от полковника. — У тебя, конечно, еще есть выход, ты еще можешь бежать. Но этим ты поставишь под удар Сашка и Таню, провалишь их и спасешь от диверсии господ эсэсовцев. Нельзя так!» И все же ему было очень жаль самого себя: скоро, совсем скоро он не увидит ни цветов, ни старой крепости, ни тихой глади воды в речке, ни голубого неба над Шелонском. И никто уже не узнает, что думал в последние минуты старый честный человек, всю жизнь стремившийся сделать людям только хорошее. Слезы потекли у него из глаз. Он смахнул их рукавом поношенной бархатной толстовки.