Виталий Мелентьев - Одни сутки войны

Маракуша прошел на НП гаубичников. Ночной плотный ветер почти стих, небо поднялось, и крутые взлобки, на которых пролегла немецкая оборона, казались мягкими, задумчивыми.

Там раздавался смех, звучала губная гармошка, иногда слышались выстрелы — прочищалось оружие: ветер дул с запада.

Капитан разыскал окопы, в которых затаились группы прикрытия, — в них никто не шевелился. Зато в дверях крайней землянки под самым взлобком висела белая тряпка — сигнал, что группа захвата на месте и ждет команды начать действия. Команда прозвучит нескоро — нужно дождаться, когда противник начнет обедать.

Делать было решительно нечего. Маракуша дозвонился до майора Зайцева на НП дивизии. Там оказался Лебедев, который взял трубку, поздравил с первым полууспехом и весело добавил:

— Ты не обижайся, капитан, что не проводил ребят. Просто у вас все здорово срепетировано, а я мог нечаянно вмешаться и…

Он, конечно, прав. И все-таки… Все-таки что-то идет не так. Лучше б не приезжал вовсе, чем, приехав, не проводил.

Чем дольше капитан Маракуша следил за обороной, за своими разведчиками, за снайперами, тем тревожнее, неспокойнее становилось у него на сердце — все время казалось, что что-то упущено, что-то сделано не так, как требуется.

Возле старых окопов боевого охранения Матюхин отполз в сторону. Вперед двинулся Шарафутдинов, и Андрей хлопнул его по плечу. Гафур быстро оглянулся, в отсветах далеких ракет хищно блеснули его ровные крепкие зубы. Он не улыбался. Он скалился.

Потом пополз Закридзе — легко, гибко. Его большое, мощное тело, казалось, плыло по задубевшему бурьяну, и, когда Матюхин коснулся его плеча, он приветственно приподнял руку, но темп движения не снизил. Сутоцкий приостановился и шепнул:

— Не психуй… — и пополз в темень.

Сутоцкий оказался единственным, кого Матюхин не тронул за плечо. И вот теперь, привалившись к сырой глине окопа, он жалел об этом. Но мысли становились стертыми и вялыми. Сам того не замечая, Матюхин задремал.

Поначалу Шарафутдинов подполз к средней землянке, но сейчас же принял влево: из средней несло псиной. Значит, там находилась лисья нора. Крайняя землянка покосилась, из накатов вывалились бревна, в ней пахло цвелью и смолкой. Они на ощупь отыскали сухое место, расстелили плащ-палатку. Потом Шарафутдинов выставил белую тряпочку-сигнал и лег с края. Повозился, устраиваясь, подумал и сказал:

— Можете спать.

Но — не спалось. Сутоцкий и Закридзе свернули по толстой цигарке, накрылись второй плащ-палаткой и закурили. Говорить не хотелось — все слушали. Ветер наносил далекие выстрелы, шорох бурьяна, иногда неясное бормотание немцев.

Внезапно бурьян зашуршал совсем близко. Всем им показалось, что они слышат чье-то частое, напряженное дыхание. Мелькнула тень, алыми, жестокими огоньками блеснули два глаза, и разведчики, разом обмякнув, поняли: прошла лисица. Она возвращалась откуда-то сверху.

— Хорошо, — шепнул Закридзе.

— Да, — выдохнул Гафур. — Все правильно. Двигать вверх нужно будет по ее тропке.

Они опять надолго замолчали.

Светало. Осенний день занимался неспешно, натужно. Вот проступили пол, стены землянки, а потом уж и потолок. Теперь можно было рассматривать бревна и подсохшие, отслаивающиеся пластинки глины.

Из легкой дымки вырисовалась полого уходящая вдаль своя оборона, и Шарафутдинов старался разгадать, где сейчас лейтенант, а где Сладков. Закридзе видел только дальние увалы, занятые соседним полком, и отмечал, что замаскирована его оборона вполне прилично — ни одного лишнего пятнышка.

Они слышали, как противник стал покидать траншеи, как облегченно смеялись солдаты.

В землянке стало светло и розово — взошло солнце. Свет падал на притолоку, на стену, и чешуйки глины золотились. Тени были стертыми, и потому трещины на бревне притолоки почти не меняли своего цвета, походили на скальные трещины — темные, таящиеся. Закридзе думал о Кавказе, о близких и, пожалуй, больше всего о том немце, с которым ему предстоит встретиться. Он примеривался к нему, неизвестному, со всех сторон, пробовал на нем разные приемы и прикидывал, как будет тащить его. Думая об этом, отгоняя эти мысли и возвращаясь к ним, Закридзе все время шарил взглядом по притолоке, стене, далекому кусочку обороны.

Вероятно, он заметил э т о на заре, когда все кругом розовело, но ничего не понял, и уж потом, когда опять посерело, Закридзе все-таки осознал, что в полуметре над порогом, в притолоке, есть странная трещина — она явно прерывалась чем-то желтовато-белым. Отметив это, Закридзе стал думать о неизвестном немце, с которым придется встретиться и которого, может быть, придется убить, и от этого на душе становилось не слишком хорошо, а главное, сохли губы. Он облизывал их и опять смотрел на притолоку. Потом не выдержал и подполз к трещине: в ней торчала бумажка. Закридзе выковырял ее и развернул. Шарафутдинов покосился на него, на бумажку, а Сутоцкий проворчал:

— Только угрелись, а ты… дисциплину нарушаешь.

— Лейтенант Зузин-Матухин, — неожиданно прочел Гафур и растерянно огляделся.

Сутоцкий приподнялся, перегнулся, вырвал бумажку. Латинским шрифтом и почему-то под копирку кто-то вывел старательно и чисто то, что прочел Шарафутдинов: «Лейтенант Зузин-Матухин». А ниже была нарисована схема местности, испещренная тщательно выписанными условными знаками.

Закридзе налился кровью и, выпучив темно-карие глаза, яростно зашипел:

— Почему Матухин? Почему Зузин?

Бывшего командира взвода лейтенанта Зюзина, погибшего, точнее, пропавшего без вести во время разведки в тылу врага, знал только Сутоцкий. Остальные пришли в разведроту позже. Но поскольку лейтенант был всегда удачлив в разведке да к тому же слыл закадычным другом Матюхина, его помнили.

— Что такое, спрашиваю? — шипел Закридзе, и совершенно растерянный Сутоцкий не знал, что ответить, — Кто ему пишет? Почему?

— Подожди, — отмахнулся Николай.

— Чего ждать? — Закридзе обернулся к Шарафутдинову: — Матюхин был в плену? Был. Все знают. Мне говорили! Зюзин пропал? Пропал! Все знают! Почему им пишут фрицы?! Почему?!

— Не ори! — остановил его Гафур, хотя Закридзе не орал, а шипел. — Думать надо.

— Что думать? Ишак долго стоит и все думает! Что придумает — орать дурным голосом? Да? Вредительство! Надо назад идти. Предупреждать!

— Подожди, — тихо сказал Николай Сутоцкий, рассматривая бумажку. — Подожди.

— Зачем ждать?

Губы Шарафутдинова расплывались в улыбке-оскале, ровные зубы блестели остро и хищно. Он взял у Сутоцкого бумажку, придвинулся к двери, к свету, стал рассматривать. Маленькая смуглая рука его вздрагивала.

Закридзе следил за ним, а Сутоцкий, навалившись на плечи сержанта, рассматривал бумажку.