Виталий Мелентьев - Одни сутки войны

— Как у тебя все правильно!

— А почему обязательно должно быть неправильно? Вот тебе про сортир говорили. Что говорили?

— Что ты пристал?

— Сортир перенесли прибывшие части. Почему? А потому, что стоял он за командным пунктом, а ветер все время был западный. Надувало. Те, что строили оборону, думали: хорошо, офицерам недалеко бегать. А эти чувствуют себя временными, подменными. Им лишь бы сейчас удобно. Понял? Вот они и построили новый, поближе, на линии КП. Значит, командный пункт действует. Это главное, что нам нужно понять. И еще. Видишь, здесь и здесь — пулеметы и дзот. Зачем? А затем, чтобы прикрыть КП огнем. И заметь, на наших схемах они тоже не показаны. Почему? А потому, что у них своя задача — прикрыть КП. Вот они и молчат. А раз молчат — не засечешь. Ход к ним тоже крытый. Вот и запомните…

— Послушай, сержант… — начал было Закридзе, но Шарафутдинов оборвал его:

— Прекратите болтать, рядовой Закридзе! Я отдал приказ, а его не обсуждают! Запоминайте схему. А потом, Закридзе, засунете записку на старое место.

— Почему? Зачем? — вскинулся Закридзе.

— Потому что, если ее возьмет кто-нибудь один, он… будет уверен, что вернется? А если вернется хоть один, он доложит, и записку достанут. А если никто не вернется… все равно кто-нибудь из наших найдет — мы дорожку показали.

Все было правильно, все логично. Закридзе понимал это, но он не был бы самим собой — честным, горячим и прямолинейным парнем, — если бы не верил свято во все то, чему его учили. Потому он с вызовом сказал:

— Хорошо! Но я все равно доложу.

— Я же сказал, доложит каждый. А сейчас запоминайте схему. Может пригодиться.

Сутоцкий рассматривал схему и думал о своем: как же так получилось, что он внутренне сдался? Может, он трус? Нет, нарочно проверял себя — не трус. А вот здесь, когда решалась судьба людей, которых он знал, которых уважал, несмотря на минутные вспышки злобы, на ревность, он в этих людях все-таки усомнился. Почему? Почему Шарафутдинов взял все в свои руки? Разве он не мог сделать то же самое? Мог! А не сумел. Почему?

Он долго продирался сквозь смутные мысли, догадки, воспоминания и медленно, очень медленно пришел к выводу: Шарафутдинов в эти минуты думал не о себе, даже не об офицерах — он думал о деле, которое ему поручили. Для него дело было главным. Он выполнял приказ и решительно отбрасывал все, что могло помешать его выполнению. Наверное, он тоже чувствовал себя не просто сержантом Шарафутдиновым, а Шарафутдиновым-поисковой группой захвата, Не в единственном числе, а всей группой сразу.

Передовая жила все так же тихо и спокойно, если есть на войне покой. На нашей стороне велись земляные работы, дежурные пулеметчики и стрелки иногда постреливали, наблюдатели наблюдали, но большинство солдат спали.

На немецкой стороне работ не велось: оборона была подготовлена заранее, повреждений еще не успела получить, а улучшать ее не имело прямого смысла, и, пожалуй, всем было просто лень. Поскольку после полудня подул северо-восточный гулкий и сухой ветер, стало прохладнее, над землянками обеих сторон закурчавились дымки. Конечно, наблюдатели поначалу попытались засечь по этим дымкам землянки, но ветер разгонял дым, и он стлался почти по земле — верный признак перемены погоды.

Передовая привыкла, что разведчики действуют только ночью. Даже те, кто знал о поиске, устали ждать его результатов и занялись своими неотложными делами — сидеть в бездействии на передовой не умели.

Капитан Маракуша видел это и злился, но постепенно и он затих. Что он мог сделать? Ординарец принес ему обед, но есть не хотелось. Он выпил бы водки, чтобы вывести себя из этого состояния, но водки он не пил. И тут на НП полка, где сидел Маракуша, пришел подполковник Лебедев. Начинающийся морозец разрумянил его щеки, карие глаза блестели.

— Здорово, капитан! Есть кое-какие изменения. Ты что сидишь, как сыч? Изменения, говорю, есть.

— Слушаю…

— Отход разведчиков будем прикрывать артиллерией из глубины.

— Она же не пристрелялась! По своим не ударят?

— Бить будет по площади… Так что не удивляйся. У тебя изменений нет?

— Нет…

— Тогда жди, а я к комдиву.

Он ушел, а Маракуша выругался. Если бы во время болезни Лебедева он не подменял его в штабе армии и не прикоснулся к штабной работе, то наверняка сейчас разозлился бы на него. И все же он рассердился, только не на подполковника, а вообще на все на свете: ожидание слишком затянулось.

Наблюдатель доложил Маракуше, что, по-видимому, противнику привезли обед — в его ближнем тылу замечено мелькание пилоток. На передовой немцы ходили только в касках.

«Даже ветер сменился, — злился Маракуша, — и не услышишь ничего».

Такие же доклады стали поступать и с боковых наблюдательных пунктов, и от пехоты. Все работали четко. Ни к чему не придерешься, а недовольство оставалось.

Вот наконец наблюдатели сообщили, что движение в тылу противника прекратилось, соседи видели, как уехали полевые кухни. Маракуша приказал дать сигнал «приготовиться». В стороне от взлобка ударил крупнокалиберный пулемет. Ленивые на излете трассы его очередей перелетали немецкую передовую и вгрызались в землю возле одного из немецких дзотов. Минуты через три дзот ответил двумя очередями — и все смолкло. Так было много дней подряд, и никогда никого эта перестрелка не удивляла. Не удивила и сейчас.

Шарафутдинов протянул Закридзе схему и приказал:

— Спрячь, как было. Приготовились.

Пока Закридзе свертывал бумажку, пока запихивал ее в трещину притолоки, Шарафутдинов и Сутоцкий поднялись в рост, сделали несколько приседаний и осмотрели друг друга. Потом надвинули капюшоны маскировочных курток, подождали, пока приведет себя в порядок Закридзе, и встали у дверей землянки. Противник не мог их видеть, а с нашей передовой их видели только наблюдатели и разведчики, потому что все остальные занимались своими делами.

Время тянулось медленно. Шарафутдинов несколько раз смотрел на часы и не выдержал напряженного молчания.

— Еще раз напоминаю: не забывайте о командном пункте и закрытом ходе сообщения. Если придется врываться в землянку, я падаю и веду огонь понизу, а ты, Закридзе?

— С руки.

— Сутоцкий?

— Готовлю гранаты и делаю бросок на ближнего.

— Нет. Гранаты готовишь раньше, а бросок на старшего в звании.

— Точно.

— Ремни на месте?

— На месте, — ответил Закридзе, потрогал карман и перевел дыхание.

Они переглянулись, Шарафутдинов скомандовал:

— Пошли…

И первым двинулся из землянки — согнувшись и напружинившись. Он смотрел не вверх, на бугор, а вниз, в землю, разыскивая лисью тропку. Она начиналась метрах в трех от землянки и наискосок поднималась на бугор — в глине хорошо просматривались отпечатки лисьих лап. Шарафутдинов легко, как мячик, вскочил на взгорок и размеренно, экономя дыхание, побежал вверх. Он не оглядывался, знал, что двое бегут за ним — все это они отрабатывали раз десять.