Виталий Мелентьев - Одни сутки войны

Бросив труп, Шарафутдинов наклонился, чтобы достать документы, быстро нашел в теплом нагрудном кармане бумажник и стал засовывать его за пазуху. Голова немца тихонько повернулась набок, на губах стал взбухать розовый пузырь. Вокруг него закурчавились розовые же пузырьки. Гафур дернулся, но оторвать взгляда от этих живых на неживом лице розовых пузырьков не мог. Он почувствовал, что левая его ладонь — липкая, и быстро взглянул на нее: она тоже была в розовых разводьях.

Нет, то был не страх. То родилось страшное, нутряное чувство омерзения перед всем тем противоестественным, что только что произошло. Чувство это жило вне мозга, оно было сильней мысли, и поэтому, повинуясь ему, пустой желудок — разведчики шли в поиск на голодный желудок: если ранят в живот, больше шансов выжить — как бы перевернулся, к горлу подкатил комок судорожной, непреодолимой рвоты. Шарафутдинов все-таки нашел в себе силы сдержать этот позыв, рванулся от трупа и, зачем-то перепрыгнув офицерскую фуражку с высокой тульей, парадно лежавшую на грязной доске, выбрался из траншеи.

Сутоцкий с Закридзе отбежали уже далеко. В траншеях противника было по-прежнему тихо. И Шарафутдинов бросился догонять товарищей — прикрытия не требовалось. Бежать вниз оказалось не так уж просто — пришлось балансировать левой рукой, и в какую-то секунду Шарафутдинов увидел между растопыренными пальцами розовые пленочки. И снова яростный приступ рвоты скрутил его. Он упал, перевернулся и успел только стать на колени. Его выворачивало наизнанку, он задыхался, успевая думать: «Что же это? Как же это?»

Вероятно, первым, кто увидел выскочившего на бруствер Закридзе, был Грудинин. Сквозь оптический прицел он сразу определил, что Закридзе вытаскивает на поверхность немецкого офицера, и оценил удачу. Он выделил амбразуру немецкого НП, затаил дыхание и сделал первый выстрел. Трасса родилась где-то над ничейной полосой и вонзилась в амбразуру. Почти никто этого не заметил — мало ли кто стреляет? Но сигнал сразу поняли другие снайперы, и, когда на поверхности появился Шарафутдинов, десятка полтора снайперов попарно уже вели прицельный огонь по амбразурам дзотов и дотов, а четверо, вместе с Грудининым, по НП артиллеристов.

Капитан Маракуша увидел разведчиков почти одновременно со снайперами и приказал позвонить Лебедеву на НП комдива, но там тоже заметили разведчиков, и Лебедев кивнул артиллерийскому офицеру, руководившему артиллерийским прикрытием поиска. Тот отдал приказ через телефонистов и радистов. Что было дальше, можно представить. Старшие на батареях, приняв команду, закричали:

— Батарея, к бою!

Потом выкрикивались значения уровней и прицелов, звучали доклады о готовности, и в тот момент, когда Шарафутдинов, теряя сознание от приступов рвоты, стал скатываться вниз, а Закридзе и Сутоцкий уже почти сбежали с бугра, ударили орудия и минометы. Ударили с разных сторон и с разных дистанций, как бы веером сводя снаряды на пятачке участка поиска. Поскольку еще не известный советским войскам запасной командный пункт противника был как раз в центре участка, то большинство снарядов и мин упали вокруг него.

После этих первых снарядов последовала небольшая пауза — артиллеристы проверяли правильность прицелов и уровней. Подготовку данных они провели грамотно, погрешностей не обнаружилось, и на огневых строго по плану прозвучала команда:

— Три снаряда! Беглым! Огонь!

И каждое орудие, каждый миномет выплюнул по три снаряда подряд. Над и за разведчиками густо заклубился дым разрывов, замелькали комья взметенной земли, неспешно взлетающие и опадающие доски, расщепленные бревна, какие-то тряпки и листы.

В этом грохоте и свисте, картинно клубящемся дыме, в трепещущих подсветах очередных разрывов большинство людей передовой не заметили совершенно обессилевшего Шарафутдинова, который все еще бежал вниз, хватаясь за горло. Но Матюхин видел его и, облизывая губы, приказал группе прикрытия готовиться к бою.

Команда была излишней — все и так были готовы. И все-таки все пошевелились, перехватывая поудобней оружие, — напряжение лейтенанта передалось всем.

— Ранен… сержант, — сказал кто-то из разведчиков, и Матюхин, резко обернувшись, посмотрел на него с неприязнью: об этом не говорят.

От Матюхина до группы захвата оставалось метров двести, а может быть, и меньше. И тут произошло совершенно невероятное. Над самыми головами группы прикрытия со странным воем-фырчанием пронесся снаряд и взорвался метрах в семи — десяти от Сутоцкого. Николай дернулся, остановился и стал медленно оседать. Закридзе что-то кричал ему. За грохотом разрывов никто не слышал слов, но все понимали, что он кричит. Тут приковылял Шарафутдинов, нагнулся над Сутоцким и махнул рукой Закридзе — тащи пленного. Закридзе присел, забросил пленного на спину и, согнувшись, побежал к своим окопам. Потом его догнал Шарафутдинов и подхватил дрыгающиеся ноги пленного.

Матюхин, не оборачиваясь, приказал:

— Фляги с водкой и индивидуальные пакеты выложить. Приготовиться к броску.

Группа захвата добралась до окопа Матюхина и свалилась в него — потный, яростно и шумно дышащий Закридзе и иззелена-бледный Шарафутдинов.

— Помочь Закридзе! — приказал Матюхин и обернулся к Гафуру: — Ранен?

— Нет… Рвало.

— Убил кого? — Шарафутдинов кивнул. — Сутоцкий?

— Ранен в живот. Я решил, что главное — пленный.

— Правильно. Доставляй дальше, ты — старший.

Разведчики подхватили гауптмана и побежали к промежуточному окопу, но не спрыгнули в него, потому что ответного огня немцы по-прежнему не вели, а двинулись прямо к своим траншеям. Шарафутдинов бежал сзади.

Матюхин осмотрелся, пристегнул к поясу фляжку с водкой, рассовал по карманам индивидуальные пакеты, вывалился из окопа, поднялся и помчался к Сутоцкому.

Тот лежал, скорчившись, прижав руки к животу. Матюхин молча подхватил его под мышки, развернул и поволок к землянкам. Николай стонал, но Матюхин не обращал на это внимания. В землянке он расстелил плащ-палатку, положил на нее Николая, разложил гранаты, чтобы в случае нужды можно было бы сразу отбиться от внезапного нападения, а уж потом финским ножом располосовал одежду Сутоцкого.

Осколок прошел косо, взрезав брюшину. Пачкая руки в крови, Матюхин ощупал спину — раны не было, хотя кровь подтекла и туда.

— Ну, счастливый твой бог, — вслух сказал он, снял с пояса фляжку и стал обмывать водкой рану.

— Пи-ить, — слабо дергаясь, попросил Николай, и Матюхин приставил фляжку к его уже покрытым корочкой губам. Сутоцкий сделал несколько жадных глотков, задохнулся и опять потерял сознание.

В сущности, это было на руку лейтенанту. Он вскрыл индивидуальный пакет, наложил розовые марлевые подушечки на рану и стал перебинтовывать.