Виталий Мелентьев - Одни сутки войны

— Спасибо, капитан. Мыслите правильно, но… еще не приспело время.

Он резко отвернулся. Маракуша вопросительно посмотрел на Лебедева, и тот прикрыл глаза. Капитан выскользнул за дверь, а вслед за ним вышли кое-кто из дивизионных офицеров и из сопровождающих командарма.

— Ну-с, — уже благодушно осведомился командарм, — чем радует ваш «язык»?

Майор Зайцев, как бы вынырнув из-за спины комдива, быстро, почтительно и четко доложил о главном: немецкая дивизия, изрядно потрепанная, пришла с правого фланга фронта, ждет пополнения.

Командарм невольно обернулся на то место, где стоял Маракуша — правильно мыслит капитан! Правильно! Может, все-таки рискнуть?

— Ее боевые порядки располагаются следующим образом… — Зайцев протянул свою карту и придвинулся ближе.

Командарм сразу увидел, что полк дивизии стоит в резерве, и, значит, хоть оборона и жидкая, уязвимая при всей своей кажущейся неуязвимости, отмена разведки боем оправдана: противник быстро подбросит резервы.

— Примерный численный состав резерва…

М-да… Резерв есть и резерва нет… Может, все-таки рискнуть?

— Кроме того, вот здесь на днях появились танки.

Это известно из сводок фронта… Но это далековато. Ах, как хочется рискнуть!

— С пленным сейчас беседует начальник артиллерии дивизии.

— Хорошо, — кивнул командарм и усмехнулся: — Выходит, опять «языка» брать нужно?

Майор покорно потупился и слегка развел руками: наше, дескать, дело такое. Куда ж денешься?

— Что скажете вы, подполковник? — спросил командарм у Лебедева.

— Разведка непрерывна, — пожал плечами Лебедев и, сделав маленькую паузу, добавил: — Очевидно, у пленного есть свои соображения о причинах нашего топтания на правом фланге.

Командарм быстро и пристально взглянул на Лебедева, но ответил благодушно:

— Возможно… — А подумал совсем другое: «Лебедев сразу разгадал, зачем я сюда примчался. Именно причины нашего поражения там. Да, несмотря на то, что мы наступаем, мы терпим явное поражение, особенно на правом фланге фронта. Нельзя поверить, что у нас войска подготовлены хуже, нельзя даже предположить, что у нас техники меньше, — все это пройденные этапы. Так в чем же дело? Ведь для меня что главное? Примерная одинаковость обороны противника и там, и здесь. И если мне прикажут наступать, я не хочу оказаться в положении тех командармов, которые хотят и не могут выполнить приказ. Я должен знать причины».

— Давайте послушаем, что же все-таки говорит — или болтает? — ваш «язык».

Они прошли в другую половину блиндажа. Там над картой склонились двое — советский полковник и гауптман. Со стороны могло показаться, что над картой колдуют два отлично сработавшихся штабных офицера. Настолько сработавшихся, что они не сразу заметили, как в помещение кто-то вошел. Но когда заметили, оба одним строевым приемом сделали шаг в сторону и назад и вытянулись — старательно и несколько растерянно — все-таки их застали врасплох.

Командарм рассеянно кивнул им и, усаживаясь на табуретку, широко расставил ноги в хорошо начищенных шевровых сапогах (ноги ныли все сильнее и сильнее, приходилось носить что помягче).

— Продолжайте. А вы, товарищ подполковник, переводите для меня.

— Мы говорим по-русски, товарищ генерал-лейтенант.

— Вот даже как?.. Ну-ну, продолжайте.

Лебедев смотрел на командарма и думал, что он все-таки актер. Отличный актер. Как тщательно он скрывает под маской благодушия все, что у него на душе, все, чем он живет сейчас. Ни один самый настороженный наблюдатель не заметил бы фальши в его игре, как никогда не замечал ее Лебедев. Только случай, прикосновение к сокровенному, чем жил командарм, раскрыл перед ним еще одну сторону характера этого внешне тяжелого, замкнутого и даже, кажется, жестокого человека.

И еще подумалось Лебедеву, что, может быть, так и должно быть. Ведь никто до поры до времени не должен знать ни замысла командарма, ни той информации, которой он располагает, ни тех приказов, которыми он руководствуется. Раскрой их раньше времени — и заплатишь сотнями жизней, а может, и своей…

Но эту сложную и противоречивую мысль Лебедев не успел раскрутить до конца.

Полковник и гауптман все еще топтались у стола и не решались продолжать. Ведь для этого им следовало повернуться к командарму спиной да еще нагнуться над расстеленной на столе картой. И они мучились и не знали, как поступить. Командарм, кажется, не смотрел на них, но Лебедев все-таки заприметил в уголках его полных, властно сжатых губ легкую улыбку и с веселым замиранием подумал? «Неужели он и это предусмотрел?» И сейчас же ответил себе: «Конечно, предусмотрел! Ведь должен же он был поинтересоваться картой — на нее же наносятся самые последние разведданные. А он — расселся».

— Неудобно работать? — спросил командарм. — Ну, после сделаете. Садитесь.

И оба офицера — советский и немецкий, сразу избавляясь от неловкости, присели на край нар, что стояли по обе стороны стола.

Полковник в душе сетовал, что не успел нанести на карту все, что рассказал ему гауптман, а гауптман все больше и больше размякал. Его удивляло, что он попал в дисциплинированную армию, со своим, понятным ему, уставом, с ясными и привычными взаимоотношениями старших и младших по званию. И в то же время было в этой обстановке нечто, чего он не видел, не замечал, но ощущал, как ощущает благостное тепло иззябший, усталый человек, попавший в теплый, добротный, благоустроенный дом. Это — взаимопонимание. Оно ощущалось во взглядах, в самой атмосфере, в которой жили и работали эти люди. И даже то, что у, полковника (пленный не знал, что это блиндаж комдива) на столе стоял котелок, а не фарфоровый столовый прибор, как у него, гауптмана, в его, теперь уже бывшем, блиндаже, и то, что капитан в машине так часто переглядывался с бравшим его в плен сержантом, и то, что сержант этот, не спросись офицера, попросил у шофера попить и шофер отдал ему явно офицерскую фляжку, и вот то, что этот большой, внешне сильный и, может быть, именно потому доброжелательный генерал ведет себя так просто, — все это не вязалось с самой сутью его прошлой жизни и нравилось ему, как нравится тепло иззябшему человеку.

— Скажите, гауптман, каким образом вам удается нас бить? А?

Командарм произнес эти слова весело, с усмешкой во внимательных, острых глазах с уже чуть приспущенными, как у старой мудрой птицы, коричневыми веками. Гауптман вскочил, но командарм махнул рукой: сидите.

— Мне нужен не официальный разговор, понимаете? Официально вы с другими поговорите. Важна сама суть. Лупите ведь вы нас здорово.

Гауптман не знал слова «лупите», но смысл его уловил. И это тоже поразило его. Чтобы вот так добродушно признаваться перед противником, пусть пленным, но противником, что его здорово бьют, вероятно, нужно нечто более высокое, чем то, чем жил гауптман. И в то же время по каким-то особым, еще не уловленным психологами законам внутреннего противоречия человеческой натуры в нем поднялась волна протеста. Гауптман почувствовал себя как бы ответственным за все, что происходит на северном оборонительном участке. А главное, за то, что происходило. Они там действительно дрались отлично. В этом заключалась его профессиональная гордость. И он, пленный, униженный, не мог не подчеркнуть эту свою, уже былую, гордость и не утвердить себя. И он ответил совсем не так, как собирался, а так, как подсказала ему эта запоздалая гордость.