Виталий Мелентьев - Одни сутки войны

— Три снаряда, беглым! Огонь!

И в злосчастный темно-коричневый голый кустарник на песчаной пустоши пологой долинки врезались еще двенадцать тяжелых снарядов, взметая фонтаны песка, постепенно превращая в прах все, чего они касались, в том числе и останки шофера и подполковника Лебедева.

Советские батарейцы при первых же разрывах побросали ложки — они как раз обедали — и, придвинувшись к ровикам, с любопытством смотрели на оседающие фонтаны первых разрывов, радуясь, что вражеские артиллеристы-мазилы, по их мнению, ошиблись, и солоно, по-солдатски издевались над противником.

— Ребята, а там что-то горит, — сказал молоденький подносчик снарядов.

Его прервали новые разрывы. Один из них поднял в небо оторванное колесо машины, и оно, как черная подгорелая пышка, кружилось в дымном воздухе, подталкиваемое соседними взрывами.

Теперь батарейцы уже не смеялись. Они поняли, что кто-то принял на себя предназначенную им смерть, и присмирели. Опасаясь каверзы вражеских батарейцев, они пришли в кустарник уже в сумерки. Бензин выгорел, патроны из автоматных рожков шофера достреляли, от колес остались только железные диски — резина горит хорошо. Нашли разметанные по округе железки, закопченный мотор, да кому-то из ребят посчастливилось — подобрал хорошо сохранившуюся кобуру с трофейным вальтером. Солдат хотел было сообщить об этом командиру, но из скромности промолчал и потом несколько месяцев носил ее на поясе, пока старшина не отобрал и кобуру и пистолет для себя. Потом старшину убили, и кобуру взял командир взвода, а когда ранили и его, она перекочевала к новому старшине, который выдал ее новому командиру взвода. Позднее следы кобуры и пистолета затерялись.

Когда стихли артиллерийские разрывы, Андрей Матюхин как-то не заметил. Просто стало тихо и покойно. Все сильнее пахло сгоревшей взрывчаткой и псиной. Сутоцкий постанывал, потом открыл глаза. Взгляд у него был осмысленным. Он посмотрел на Андрея, потом прислушался к себе, пошевелился и опять прислушался. И только после этого чуть улыбнулся.

— Это перед смертью или… Ну в общем что-то от головы отлегло. Гудит, трещит, а отлегло.

— Контузия проходит.

— Может… Живот здорово располосовало?

— А ты что чувствуешь?

— Поначалу боль, резь, а потом… потом… черт-те что. Все замутилось.

— А сейчас?

— Сейчас?.. Вот вздохну — резь, но как бы поверху. Внутри что-то тяжело и давит. Распирает. А рези вроде нет.

— По-моему, ты отделался счастливо. Кажется, кишки не взрезало, осколок вроде в живот не попал. А тяжесть? Тяжесть, может, оттого, что кровь налилась? А?

Николай подумал и посетовал:

— Как же мы все-таки живем странно… Машины изучаем… Оружие учим, а себя не знаем. Что у нас к чему, какое взаимодействие — неизвестно… — Он помолчал и попросил: — Знаешь… дай еще глоток. Может, оттянет тяжесть. Рассосет.

Матюхин протянул ему фляжку. Сутоцкий вздохнул поглубже, поморщился и стал бледнеть, но еще успел пошутить:

— Ну, тронулись лошадки в путь, добегут — и им нальют.

Выпив, он присмирел. Бледность все усиливалась, глаза затягивались поволокой.

— Вот оно как случается… Думал, в офицеры, а помру старшиной. — И, спохватившись, просипел: — Ты не думай, я не упрекаю… Ты… правильный.

Он смежил веки, и Матюхин, склонясь над ним, с тоской гадал: следовало давать водку или нет? Осколка он не нашел, наверное, он засел в животе.

«Кишки, видно, и в самом деле но тронул, а желудок прободал. Вытаскивать Николая нужно… Вытаскивать».

День дотлевал. В низинке едва заметно начинал курчавиться парок. Из побитых артиллерией немецких траншей слышался слитный говор, звяканье лопаток и топоров, иногда приплывала команда — гортанная, резкая. И тут только Андрей Матюхин опять вернулся мыслями к записке.

«Почему мне так не везет? Почему все с такими неудачами? — горько думал он. Ему, как и многим, казалось, что есть на войне люди, которым все дается просто, и живут они более легкой и светлой жизнью, и опасности обходят их стороной, и, главное, умеют они ладить с людьми. — А я вот хотел добро человеку сделать, а он, может быть, умрет. Прямо как заколдованный. Ведь, не потащи я его в этот поиск, может, все и обошлось бы».

Он горестно, по-бабьи подпер голову ладонью и сгорбился.

«А может, я хотел скрыться за его спиной? — спросил себя Андрей и твердо ответил: — Нет, не было этого!»

Где-то далеко на севере прокатился артиллерийский залп, слух уловил тонкий воркующий полет снарядов — и с нашей стороны донеслись звуки разрывов — глуховатые и нестрашные.

«Очухались», — сердито подумал Андрей.

Потом орудия стали бить беглым, и Матюхин решил, что вражеские артиллеристы затевают дуэль, начинают контрбатарейную борьбу. Значит, что бы с ним ни происходило, какие бы мысли его ни тревожили, война идет своим чередом, дело, которому он служит, не свертывается.

И это вернуло его мысли к записке. Конечно, как только он выберется, он немедленно доложит о ней, расскажет о Штильмайере и честно признается, что не придал значения той встрече. Просто не хотел убивать австрийца. И не потому, что не терпел ненужных убийств. Смерть австрийца могла бы помешать выполнению задания. Если бы противник обнаружил труп или хотя бы исчезновение связиста, он начал бы поиски и мог бы наскочить на Матюхина и Сутоцкого. Конечно, ему следовало принести расписку Штильмайера. Теперь она была бы оправданием, а он ее порвал.

Матюхин тяжело вздохнул и грустно улыбнулся: «Что ж, будем держать ответ…»

Испарина над ничейной полосой сошлась в туманец. Вечерело. Сутоцкий начал постанывать в забытьи, и Матюхин, взглянув на часы, подумал, что пора собираться в путь, не дожидаясь полной темноты. Сумерки и туман прикроют их.

Он обмотал Сутоцкого плащ-палаткой, которую брали, чтобы тащить на ней пленного, но понял, что волочить Сутоцкого опасно: толчки разбередят рану. Матюхин выломал из остатков нар несколько жердей, связал их, осторожно подсунул этот сухопутный плотик под раненого. Николай застонал громче.

Когда сумерки сгустились, Матюхин надел лямки-веревки на плечи, приспособил гранаты так, чтобы они были под рукой, и тихонько выполз из землянки. Поначалу ползти было боязно: а вдруг заметят?

Но во вражеских траншеях все так же стучали лопаты и топоры, оттуда доносился слитный рабочий шумок. На небе появились первые звезды, оно светлело, а туман у земли был вязким, холодным и въедливым. Он сразу просочился за ворот и вызвал дрожь. Матюхин прибавил ходу. Вскоре он понял, что таскать волокушу не умеет. Лямки то ослаблялись, то резко и больно врезались в плечо. Он полежал, подумал, руками подтянул волокушу к себе, потом отполз и снова подтянул. Двигаться стало легче — лямки уже не резали плечи.