Александр Кулешов - Пересечение

— Ничего, — утешил Сэм, — ты же молодой и здоровый, к вечеру будешь выглядеть молодцом. Отдохнешь, отоспишься, а завтра мы с Джен за тобой заедем, я покажу тебе Голливуд.

— Только, — прошу, — не как этой ночью, я второй не выдержу. А где Джен?

— Джен отдыхает. Ты ее окончательно замучил. Она говорит, что ты не мужчина, а прямо бог…

— Ну уж… — смущаюсь (но, конечно, доволен).

На том прощаемся. Постепенно прихожу в себя. Известный режиссер подозрительно посматривает на меня, но, поскольку я делаю свое дело, ничего не говорит. Выясняется, что делать-то мне особенно нечего, в основном идут разговоры с продюсером, который, я упоминал об этом, знает русский не хуже меня (если не лучше). К тому же его жена от него не отходит, и она знает русский. Под конец вообще сюрприз: появляется какой-то старый красноносый забулдыга (наверняка эмигрант, бывший полицай или староста, удравший с немцами, а теперь перекинувшийся в Америку). Нам представляют его как переводчика. Так что с каждым шагом по студии, с каждым часом «работы» я все больше чувствую свою ненужность здесь.

Сначала, сославшись на плохое самочувствие, я пару дней не ездил с Известным режиссером на студию, никто моего отсутствия не заметил. Потом, мотивируя необходимостью позаниматься в вечерней библиотеке, стал исчезать вечерами. Все это время мы проводили с Сэмом, Джен и их друзьями — мотались на их яхте, купались, ходили в бары и дискотеки, в, мягко выражаясь, не очень приличные заведения с программой. Частенько мы уединялись с Джен на квартире одной из ее здешних подруг.

Я давно перестал думать, соответствует ли мое поведение нормам высокоинтеллектуального аспиранта, попавшего в «языковую среду». Да, в хорошенькую «среду» я попал.

О чем же я тогда думал? Да ни о чем. У меня совершенно не работал инстинкт самосохранения, воля была парализована, я ко всему относился благостно, всему шел навстречу. Какая-то вялость реакций. Конечно, любовь, выпивка, всякие интересные моста, необычные впечатления…

Сэм давал мне деньги на мелкие расходы, обещал взять у меня рубли, когда приедет в СССР.

Потом я не раз все это анализировал и пришел к выводу, что меня просто обрабатывали какой-то дрянью, вливали в вино. А может, подсыпали в бифштексы? Ручаться не могу, но думаю, что секрет того, что я превратился в доверчивого и безвольного болвана, именно в этом. А там, кто его знает… Да и какое это сейчас имеет значение и будет ли рассматриваться как смягчающее вину обстоятельство?

Между прочим, Сэма и его компанию не следует обвинять в простодушии. Это были ох какие хитрецы! Они, например, никогда не вели со мной политические разговоры, не отзывались плохо о Советском Союзе и советских людях (скорей я, бравируя, делал это иногда), не задавали недозволенных вопросов.

Нет, просто веселые ребята и влюбленная девушка стараются как могут скрасить пребывание дорогого друга, приехавшего к ним в страну.

Короче говоря, когда наступил час пробуждения, я был потрясен, и, можете верить, можете не верить, если б не моя ватная воля и расслабленность, я бы тут же утопился в океане. Клянусь! (А может, не утопился?)

Этот час пробуждения наступил за два дня до нашего отъезда. Известный режиссер остался доволен пребыванием в Голливуде и моей «эффективной помощью» (!), как он выразился. Он был так доволен, что не заметил моих постоянных отлучек.

— Ну, Борис, складываем чемоданы, — радостно восклицал он, — мы с тобой большое дело сделали! Огромнейшее дело! И не только чисто кинематографическое, но и политическое. — Он поднимал перед моим носом указательный палец. — Понял? По-ли-ти-чес-кое! Перекинули мост США — СССР. Укрепили культурные связи. Это сейчас ох как важно, наиважнейше! А пропаганда? Этот продюсер — голова, и ничего не боится. «Век Маккарти кончился», говорит. Литературный сценарий мы утвердили, с поправками, конечно, ругались, ссорились, но утвердили. Вполне приемлемый для нас вариант. Когда американцы будут смотреть, а уж он у себя сумеет наш фильм разрекламировать, они поймут нашу жизнь. Неважно, что все во времена Петра происходит. Это был великий человек, и великая страна не боится великих реформ! Хотя, скажу тебе между нами, по культурному уровню американский кинозритель у нас ходил бы в ликбез. Да, да, кошмарная интеллектуальная отсталость.

Он еще час произносил свой монолог и закончил приятным сообщением:

— Через два-три месяца снова приедем — подписывать режиссерский сценарий.

Я слушал, размышляя о грандиозной прощальной вечеринке, которую намечал в этот день Сэм. Известный же режиссер был приглашен на прощальный ужин в его честь, устраиваемый продюсером. (Я, как обычно, занемог. «Отдыхай, — сказал мне Известный режиссер, — ты что-то плохо выглядишь последнее время». А? Вот это наблюдательность!)

Через час после его отъезда я принял душ, побрился, надушился, надел белый блейзер (купленный на деньги Сэма. На одолженные мне Сэмом деньги) и спустился в холл.

Сэм и Джен меня ждали. Поехали за город, на какую-то роскошную виллу (а здесь не роскошных но бывает), там вся компания в сборе и еще какой-то тип, явно постарше возрастом, — хозяин виллы.

Время провели классно (даже комната нашлась, где мы с Джен горячо простились наедине). Не будь я таким восторженным болваном, заметил бы кое-что, что отличало эту вечеринку от предыдущих, ей подобных. Например, почти не было алкоголя, ребята вели себя сдержанней и опасливо косились на хозяина виллы, Джен неожиданно, когда мы остались с ней вдвоем в той комнате, расплакалась, стала так целовать и обнимать, что я чуть не задохнулся, и все бормотала:

— Боб, ты не будешь обо мне плохо думать? Нет? Я люблю тебя! Я ни в чем перед тобой не виновата! Запомни. Я не хочу, чтоб ты думал обо мне плохо. Я тебя по-настоящему люблю! Ты мне веришь?..

Еле успокоил ее.

К полуночи все начали разъезжаться. Сэм поехал провожать Джен, обещав заехать за мной на обратном пути.

И наступил момент, когда мы остались с мистером Холмером (так он, во всяком случае, представился при знакомстве) наедине. Сидим, смотрим друг на друга, я я чувствую, как меня охватывает паника (нет, я не суеверный, но не говорите мне, что у людей не бывает предчувствий, еще как бывают!).

Наконец он встает и говорит:

— Поднимемся ко мне в кабинет, в этом свинюшнике неприятно разговаривать, а беседа нам предстоит серьезная.

Выходим в холл, поднимаемся на второй этаж, заходим в кабинет (вот уж не роскошный, а какой-то учрежденческий), садимся за стол, он по одну сторону, я по другую. Молчим.

Потом он начинает говорить.

— Вот что, Борис (Борис — это я), я хочу начать нашу беседу с неприятных вещей, чтобы закончить приятными. Потому я попрошу вас соблюдать спокойствие, не нервничать, не перебивать меня, а просто смотреть и слушать. Договорились?