Юрий Шамшурин - В тайге стреляют

Весна. Назарка придержал шаг, вздохнул глубоко, всей грудью и с улыбкой посмотрел вокруг. О многом ему сейчас вспомнилось, о многом подумалось, но только не о войне.

Назад они шли вдвоем. Семен еще не освоился в новой обстановке и настороженно озирался по сторонам. Он ни на миг не выпускал из своей цепкой руки Назаркин локоть.

— Пожалуй, скоро будет большой бой, — заметил Назарка, прислушиваясь к непривычной тишине. Сейчас он чувствовал себя более старшим и более опытным, чем его взрослый спутник.

— Э, однако, дня через два воевать пойдут, — подумав, ответил Семен. Он шлепал по размякшей дороге протершимися подошвами и сопел. — В отряде толковали: у Павла разговор был, будто у какого-то начальника праздник скоро, шибко гулять будут! Корову трехтравую и жеребенка славного должны забить, языки оленьи привезли.

В самом деле, несколько суток от опушки не прозвучало ни одного выстрела. Однако дозорные неприятеля неусыпно следили за городом и две подводы, рискнувшие выехать за сеном на ближний алас, обратно не вернулись.

Дела в эти дни, как и обычно, у Назарки хватало. Вместе с бойцами он улучшал оборонительные сооружения. В ряде мест красноармейцы так залили водой вал и подступы к нему, что без коньков там и делать было нечего. Честно наломавшись на работе, Назарка немного отдыхал в «казарме», затем принимался за букварь. А тут еще Семен не отходил от него ни на шаг. Назарка посвящал его во все тонкости и хитрости отрядного бытия. А когда он склонялся над бухгалтерской книгой и выводил замысловатые буквы, Семен затихал и с немым благоговением наблюдал за действиями паренька.

На рассвете взвод Фролова подняли по тревоге. Красноармейцы расхватали оружие и через минуту были на своих местах. Вдоль опушки накапливались, на ходу рассыпались в цепь беляки. Зачастили одиночные выстрелы. Потом слитно громыхнул залп. Торопливо, словно стараясь опередить один другого, застучали пулеметы. Густые цепи врага, подобные ничем не удержимому обвалу, приближались к линии обороны. В морозном утреннем воздухе повис туман, образованный пороховой гарью и испарениями человеческих тел. Пули напоминали ос, растревоженных в своем гнезде и роем бросившихся на обидчика.

Залпы, пулеметные очереди, отдельные выстрелы, победные выкрики и вопли раненых, слова команды и матерщина — все слилось в сплошной переливчатый гул, страшной лавиной надвигалось на город.

Лежавшим красноармейцам становилось жарко. Пот застилал глаза, мешал смотреть. Назарка нетерпеливо сшибал его тыльной стороной руки, коротким взмахом поправлял шапку и вновь припадал к нагревшемуся ружью. В те минуты он ни о чем не думал, не испытывал ни радости, ни страха, ни горечи, ни сожаления. Автоматически, выработавшимися со временем движениями он загонял патрон в казенник, навскидку ловил цель на мушку и нажимал на теплый от пальца спусковой крючок. Иногда выбитый пулей из балбаха закаменевший осколок коровьего навоза впивался в лицо, и бисеринки крови, прочертив по щеке алые полоски, застывали на воротнике. Назарка ничего не замечал и не чувствовал боли.

То тут, то там вдруг вздрогнет красноармеец, привскочит, будто послышалась ему команда: «Вперед! В атаку!», и медленно осядет или опрокинется на бок. Вот уже винтовка выскользнула из разжавшихся пальцев, и убитый сполз вниз. Но некогда было смотреть, как умирали красные бойцы. Пододвинется другой красноармеец на освободившееся место, приладится, чтоб было поудобнее, и на время позабудет о товарище. Нет, вспоминали о них, когда в подсумках у живых не оставалось патронов... Легко раненные, наскоро перевязавшись, оставались в строю. Тяжело раненных волоком оттаскивали до ближней юрты. Там сдавали их на попечение бледных, но мужественно ведущих себя женщин, которых собрал Чухломин.

Пуля попала Фролову в руку, но он продолжал стрелять. При каждом движении из дырки на рукаве сыпались красные шарики. Тепляков то и дело утирал со лба кровь, заливающую глаза. Пуля скользнула по виску.

Беляки подходили по всем правилам — перебежками. Тут вскочил отрядник, потом в другом месте, еще, еще. Не уследишь: в глазах рябило. И все ближе, ближе. Уже отчетливо стали видны опухшие, изможденные лица, разгоряченные спиртом и бегом. Вот белоповстанцы поднялись все разом.

Левее группа белых, забросав красноармейцев «лимонками», прорвалась через вал и бросилась в город. Немало их было — несколько десятков. Кажется, конец. Перебьют с тыла...

— Ни с места! — рявкнул Тепляков и швырнул в скопившихся перед валом врагов гранату.

Закусив губу, Коломейцев устранил в своем автомате Шоша перекос патрона, почти в упор длинной очередью хлестнул по наступающим.

Нет, сражение еще не кончилось. Оставив тюрьму под охраной одного часового, комиссар с конвойными и несколькими работниками ревкома — среди них был однорукий — бросились на прорвавшихся повстанцев. Перекатисто рванули гранаты. Заработали штыки, пошли в ход приклады. Сошлись грудь в грудь. Стиснув зубы, били наотмашь, что было силы.

Ни один белобандит из проникших в город не вернулся к своим. Задыхаясь, хватая разинутым ртом воздух, Чухломин добежал до балбахов и упал, точно подсеченный. На губах его пенилась кровь.

Пять раз лес извергал из себя орущие цепи белых и пять раз укрывал под своими сводами их поредевшие ряды. Перед оборонительными сооружениями снег был изрыт, истоптан, словно его неоднократно избороздили, перепахали вдоль и поперек. Перед участком отделения Теплякова убитые лежали ровной лентой, будто трава, срезанная литовкой. Это поработал автомат Коломейцева. На пространстве от опушки леса до вала виднелись неподвижные человеческие фигуры. И чем ближе к городу, тем больше их было... Раненые кричали, плакали, молили о помощи, проклинали. Но слабые человеческие голоса тонули в сумятице боя. Кто был в состоянии, ползком пробирался к лесу, теряя на снегу кровь. Другие же лишь немощно вскидывали руки, делая слабые попытки встать.

Незаметно спустился тихий прозрачный вечер. Зашедшее солнце в розовое и нежное расписало редкие облака.

Стрельба мало-помалу прекратилась.

Красноармейцы поднимали головы, оглядывались, не веря тишине, и отрывали от винтовок грязные, онемевшие от невероятного напряжения и холода пальцы. На обветренных губах появились улыбки, первые улыбки за сегодняшний день — робкие и застенчивые. И все, словно по призыву, прежде всего взялись за кисеты.

— Похоже, на этом спектакль закончен, — заметил Фролов, осторожно касаясь поврежденной руки.

— На сегодня — да! Занавес опущен!