Юрий Шамшурин - В тайге стреляют

— Теперь можно и перевязочку поаккуратнее сделать.

За юртой взводный сдвинул с левого плеча шинель. Поверх потемневшего рукава гимнастерки была намотана тряпица, пропитавшаяся кровью.

— Мастери ладом! — хмуро приказал он старшине Кеше-Кешичу, исполнявшему на добровольных началах обязанности отрядного лекаря. — Кость, кажись, не повредило.

— Сходили бы в больницу, товарищ командир взвода. Там доктор вжик-швык и — готово! — посоветовал Кеша-Кешич, наперед зная, что Фролов никуда сейчас не уйдет, и полез в сумку за бинтами.

— Чуть-чуть не свалила! — улыбнулся Тепляков, показывая на висок. Правая половина лица была в засохшей крови. — Благо, только слегка поцеловала, зазнобушка!

Чухломин, покачиваясь, сидел на снегу. Схватившись руками за грудь, он тяжело, всхлипывающе дышал.

На опушке, задернутой тенью, появилось несколько человек. Размахивая белым флагом, они пошли к городу и старательно обходили неподвижные человеческие тела.

— Эй, красные! — донеслось до укреплений. — Не стреляйте! С предложением к вам! Дело есть!

— Пусть идут, — сказал Чухломин, с трудом утвердившись на подгибающихся ногах.

Комиссар положил руку на плечо Теплякова, и они медленно двинулись навстречу парламентерам. Остановились в нескольких саженях друг от друга.

— Командование якутской свободной добровольческой армии предлагает заключить перемирие до восхода солнца завтрашнего дня, — часто моргая воспаленными веками, шепеляво говорил белоповстанческий представитель. — И вы и мы веруем в одного господа-бога и материмся одинаково. И что бы там ни было, должны выполнять Христовы заповеди. Исходя из соображений гуманности и человечности, мы предлагаем прекратить военные действия на упомянутый мною срок. Каждая сторона за это время подберет своих раненых. Об убитых нечего упоминать: они не прокиснут. Но бросить на произвол судьбы несчастных, нуждающихся в немедленной помощи, — христианская мораль запрещает!

Пока парламентер говорил, тщательно подбирая слова, Чухломин медленно обводил взглядом поле боя, вслушивался в крики и стоны.

— Наших, положим, здесь нет, — устало заметил он. — Но все равно мы согласны на перемирие, руководствуясь теми же принципами, что и вы... Наши условия: санитары должны быть без оружия, с белыми нарукавными повязками. Не больше двадцати человек. Вместе у наших оборонительных сооружений не собираться. Захваченные нами в плен здоровые и раненые обмену не подлежат! Стрельба запрещается!

— Это само собой разумеется! — покривил губы парламентер.

— Я не профессиональный военный и не все параграфы знаю! — отрезал Чухломин.

— Хорошо! Ваши условия будут строго выполняться... Итак, ни одного выстрела до восхода солнца завтрашнего дня!.. Желаю вам всего доброго! — поклонился вражеский уполномоченный.

Весь этот трудный, запомнившийся почему-то лишь отдельными эпизодами, день Назарка провел возле Теплякова. Патронов, снаряженных заблаговременно, хватило ненадолго. Назарка воспользовался винтовкой Усова, который, неестественно прогнув спину, лежал рядом. Небольшое круглое отверстие виднелось над переносицей. От него к незрячему глазу растрепанной, в три пряди, веревочкой протянулась заледеневшая кровь. Левая бровь, пропитанная ею, была значительно толще и мохнатее правой.

— А твой приятель Семен молодец! — в сопровождении Чыбычахова подошел к Назарке Костя Люн. — Не из робкого десятка мужик! Я сначала, честно говоря, не надеялся на него. Еще подумал: как бы не задал тягу... Стрелять умеет малый!

По-русски Семен не понимал, но догадывался, что речь зашла о нем. Он смущенно улыбался, переступал с ноги на ногу и вопросительно поглядывал на Назарку.

— Хорошо про тебя говорит, — посмеиваясь, заметил ему Назарка. — Смелый, говорит, человек!

Бойцы расположились на завалинке. К ним подсел Ларкин. Левая щека у него побагровела и сильно вздулась, глаз заплыл и стал будто щелка, лицо казалось незнакомым, неприятно перекосившимся.

— Я думал, уже конец, амба! — делился он своими впечатлениями. — Гляжу, посыпались через вал, ровно горох, и в город. А наших — пусто! «Ну, держись, брат, — убеждаю себя. — До последнего патрона держись!» И гранатой хлесть в них. Точненько угодил! «Эге, — думаю, — не понравилось!» Тут и комиссар со своими подоспел. Отчаянный мужик! Одного из маузера в упор, другого в бок, третий — ружьишко в сторону и руки к небу. Смотрю, остальные назад попятились. «Эге, — мыслю себе, — не смоетесь, варнаки!» И — наперерез им, а сам ору: «Мать-перемать!.. Так их, товарищи! Крой их! Лупи контру во все печенки-селезенки!»

Назарка этих подробностей не видел. Он был в другом месте, несколько правее. Да и разглядывать-то, где что происходило, было некогда.

— А тут что у тебя за бяка?— полюбопытствовал Коломейцев, показывая на внезапно располневшую щеку бойца.

Ларкин неопределенно хмыкнул, осторожно, кончиком пальца коснулся опухоли.

— Так себе, волынка, — нехотя отозвался он. — Один бандюга прет назад, ровно сумасшедший. Я винчестер у него вышиб и, как на грех, поскользнулся. Тут он меня со всего размаху кулачищем!..

— Да, страшновато было в тот момент! — подтвердил Кеша-Кешич, заканчивавший перевязку.

— Теперь мой черед, — подошел к старшине Тепляков,

— Тебе бы до доктора, товарищ отделенный! — вздохнув, произнес Кеша-Кешич. — Ранка у тебя своевольная, с норовом и уж больно на хитром месте. А я какой лекарь? Самозванец!

— Лечи, лечи! Некогда по докторам разгуливать! — сердито перебил его дядя Гоша. — У него сейчас без меня дела невпроворот. Сам понимать должен!

Загустевшая вечерняя синь скатилась за горизонт. На небе ярко разгорелись звезды, будто в костре раздули затухающие угли. Мрак скрыл землю, и опушка леса смутно вырисовывалась неровной изломанной линией, образованной вершинами деревьев. Снова в мире господствовали тишина и покой, точно не было пальбы, рева наступающих повстанцев, стонов раненых и хрипа умирающих.

Красноармейцы собрались в ближней юрте, из которой жителей заблаговременно переселили.

— Устал я! — повалился на лавку Ларкин. Щеку его с расплывшимся фиолетовым синяком дергало. — От войны устал! Скорей бы покончить с проклятой гидро-контрой! Потом бы отдохнуть, по-настоящему, вволю...

Тепляков внимательно посмотрел на него, присел рядом и заскорузлой ладонью пощупал лоб бойца. Затем отделенный проверил подсумки. Копчиками пальцев, точно драгоценности, извлек две обоймы.

— Патроны на исходе. Это похуже усталости, товарищ Ларкин! — с укоризной заметил он.

— У меня, товарищ командир отделения, совсем кончились! — вставил Костя Люн. — Даже в магазине ни штуки! — И он для пущей убедительности до отказа отвел назад давно не чищенный затвор.