Георгий Тушкан - Первый выстрел

— Сколько раз я должен тебе объяснять, что я не малоросс, а украинец? — обратился он к жене.

— Какая чепуха! Малороссы — это те же русские, а их язык — искалеченный русский. И я не позволю тебе портить детей. Знаешь ли ты, к чему приводит твой маскарад, когда ты надеваешь вышитую сорочку, шаровары и сапоги, берешь свою бандуру и поешь малороссийские песни? И Бродские, и Ершевские — буквально, все над нами смеются! Ну, зачем ты носишь эти свисающие усы?

— Плевать мне на мнение бар, поневоливших и свой русский народ, и мой украинский! Вот уже триста лет нам, украинцам, запрещают учиться на родном языке, издавать книги на родном языке, даже говорить на родном языке!

— Книги издаются.

— Да, кое-чего мы добились… Но как ты, моя жена, можешь…

Юра стоял за дверью, слушал и дрожал от страха. Он никак не ожидал, что его просьба вызовет ссору между отцом и матерью. В семье говорили всегда по-русски, и мама сердилась, когда он начинал говорить «по-малороссийски». Мама — дочь полтавского учителя гимназии — была русской, отец же происходил из «казенных», то есть не крепостных крестьян-украинцев. Между ними часто возникали споры по этому поводу.

Отец окончил в Москве Петровскую сельскохозяйственную академию, потом работал в Полтаве на сельскохозяйственной опытной станции, познакомился там с Юлией Платоновной, женился. Еще в Москве он участвовал в студенческих волнениях 1905 года. Он горячо любил свой народ и его язык, его песни, его культуру.

Петр Зиновьевич считал предателями, изменниками тех украинцев, которые, получив образование и заняв разные должности, стыдились, чурались своего народа и помогали царскому правительству проводить политику руссификации Украины.

Петр Зиновьевич боготворил великого украинского писателя Тараса Григорьевича Шевченко. «Кобзарь» стоял в его кабинете на самом видном месте за стеклом книжного шкафа, а стены кабинета украшали литографии рисунков Тараса Шевченко.

«Вольнодумство» и «малороссийщину» Сагайдака губернские власти и соседние помещики терпели скрепя сердце. Прекрасный агроном, знаток сельского хозяйства и хороший организатор, он создал в пустынной степи, вдали от города превосходное училище, выпускавшее образованных агрономов. На опытных полях и фермах, в лабораториях училища создавались научные методы и приемы, позволявшие получать в засушливой степи богатые и устойчивые урожаи, выводить породистый скот. Вот почему местные дворяне-помещики и власти вынуждены были смотреть сквозь пальцы на «крамольную» любовь педагога-ученого ко всему украинскому.

Но были и такие украинцы, которые чурались всего «московского»: враждебно относились к русской культуре, к великой русской литературе. Их Петр Зиновьевич считал отщепенцами, называл мазепами. Он говорил: «Русский и украинский народы — это кровные братья. Желание разъединить их и поссорить — это братоубийство. К сожалению, каины-братоубийцы есть и в Петербурге, и на Днепре».

Под Новый год Тимиш и его друзья пришли «щедровать». Лица их были разрисованы углем, полушубки надеты овчиной наружу. У Тимиша на лице была маска козла. Они пели:

Певчих одарили колбасой, пирогами, конфетами, яблоками.

Юра с молчаливой просьбой смотрел на мать. Юлия Платоновна отворачивалась. Вдруг Юра услышал голос отца:

— Хлопцы, а чи возьмете с собой моего Юрка щедровать?

— Пусть идет, — охотно отозвался Тимиш.

Юра, не помня себя от радости, быстро оделся, схватил маску Деда-Мороза и ушел с ребятами. Они попросили его быть «поводырем», вести их в те дома, где не прогонят.

— Будешь петь, как мы, — сказал Тимиш.

Ночь была лунная, ясная. Каждая снежинка сверкала, казалась многоцветной. Юра смело звонил у каждого парадного крыльца, и если их вначале и не пускали, то стоило Юре снять маску, как их сразу же приглашали в дом.

В каждом доме «щедровиков» хорошо одаривали, даже апельсинами, завернутыми в тонкие бумажки.

10

Побывав в квартирах чуть ли не всех училищных преподавателей, «щедровики», тяжело нагруженные, веселые отправились в село. Юра увязался с ними.

Мать Тимиша встретила их очень радушно, пригласила за стол. В добавление к расставленным на нем пампушкам и медовикам Тимиш с Юрой выложили свои запасы и уселись пировать. Стены уютной теплой хаты были украшены вышитыми рушниками. В красном углу перед иконами горела лампадка. Большой серый кот, мурлыкая, терся у ног.

— А почему у тебя нет елки? — спросил Юра.

— Мы не паны! — резко ответил Тимиш.

— Ну чого ты так, Тимусик! Рождество для всех праздник, а на елке вы были в школе, — поправила его мать.

Потом все запели:

В хату вошел кучер Илько. Он поздравил хозяйку с праздником, но раздеваться не стал, а только выпил рюмку запеканки и сказал:

— Я за тобой, Юр. Твоя мама послала.

Тимиш, провожая Юру, уговаривал его взять свою «частку» подарков. Юра был не прочь, но почему-то постеснялся, подумав о маме и тете Гале.

Усевшись в сани, Юра попросил дать ему вожжи. Илько позволил, но концы не выпускал из рук, зная резвость породистой кобылы Семирамиды. Юра правил стоя, покрикивая, как это делал Илько: «Ирря!» Семирамида бежала крупной рысью. Летевшие из-под ее копыт комки снега громко хлопали в жестяной передок саней. Илько время от времени приговаривал, весело покрикивал:

— Легче, легче!.. — но вожжей не отбирал.

Юра очень любил дядька Антона, уважал его и немножко побаивался. Но кучера Илько он любил как-то веселее. Солдат, гусар в прошлом, Илько «на усмирении» крестьян в 1905 году отказался наотрез стрелять по толпе. И не сносить бы ему головы, если бы его не спас командир полка, ценивший своевольного гусара за его необыкновенную любовь к лошадям. После солдатчины Илья Гаврилович Горбонос, родом из соседнего села, поступил старшим конюхом в училище.

Был Илько невысок, сухопар, подтянут, молодцеват, носил залихватские усики, чуб, шапку набекрень. Почувствовав в мальчике такую же, как его собственная, страсть к лошадям, он крепко и нежно привязался к нему и баловал по-своему: усаживал на спину жеребцов, от огненного взгляда которых душа холодела. Разрешал помогать при уборке и даже поднимал его, чтобы дать возможность почистить скребницей и щеткой шею знаменитой Рогнеды.

До чего же приятно мчаться на санях по укатанной дороге, да еще управлять при этом Семирамидой, такой замечательной, такой резвой и красивой лошадью, повиновавшейся малейшему движению руки! Ох, ехать бы так вечно!