Николай Шпанов - Война «невидимок». Последняя схватка

— Оба мотора стоп, — тотчас раздалась негромкая команда Житкова, невольно поддавшегося общему напряжению.

Тишина стала еще напряженней.

Не сдерживаемая более моторами, лодка стала снова погружаться.

Во всех взглядах, обращенных к глубиномеру, можно было прочесть вопрос: что страшней — преследование русской лодки и ее торпеды, столкновение с этой лодкой, или неотвратимая гибель под водой, в лодке, которая медленно, но верно идет ко дну?

— Русский включил моторы! — снова сообщил акустик.

Пользуясь этим, и Житков тотчас приказал включить оба мотора.

Кто знает, быть может, акустик прозевал момент, когда советская лодка опять выключила двигатели, но, не получая от него предостерегающего сигнала, Житков продолжал идти под моторами. Это дало возможность советскому акустику взять пеленг, или другой какой-нибудь звук выдал лодку Житкова. Находившиеся в ней услышали стремительно приближающийся певучий звук высокого тембра. Этот звук был хорошо знаком подводникам: «Торпеда!»

Одного взгляда Житкова в сторону горизонтальщика было достаточно: матрос быстро переложил рули на погружение. Лодка сделала глубокий нырок.

Жужжание торпеды прошло выше кормы и стихло. Опасность миновала?..

Ничего подобного! Снова тот же звук с того же борта. Советская лодка посылала торпеды веером. А Житков больше не мог нырять. Он не мог бы потом восстановить ни одного метра потерянной глубины — продуть цистерны было нечем. Идти на всплытие тоже было уже невозможно: лодка слушалась горизонтальных рулей только на погружение.

Бледный, как полотно, акустик пролепетал:

— Торпеда!.. левый борт!..

Все слышали, как советская торпеда чиркнула по палубе лодки. Еще раз пронесло. Но через минуту акустик доложил: советская лодка продувает торпедные аппараты.

— Настойчивый дьявол! — сквозь зубы проворчал вахтенный начальник. — Снова будет торпедировать.

Старший офицер указал на глубиномер: лодка продолжала погружаться, опять приближаясь к предельным глубинам.

Оставалось позаботиться о том, чтобы возможно мягче лечь на грунт.

В лодке царила тишина. Люди работали молча. Лишь изредка раздавалась команда; звякали механизмы.

Каждый нерв Житкова был напряжен, чтобы уловить момент касания грунта. Если при таком стремительном погружении не смягчить удар, — швы прочного корпуса могут не выдержать. Тогда — течь и все ее последствия.

В эти минуты самым желанным собеседником Житкова была стрелка глубиномера. Она говорила ему о том, что его ждет. И когда она остановилась, показывая, что лодка уравновесилась на глубине, не дойдя до дна, Житков готов был в благодарность ласково погладить ее.

Акустик доложил, что советских кораблей больше не слышно. Житков неподвижно сидел на своем табурете в центральном посту, испытывая на себе напряженно внимательные взоры экипажа.

Прошло немало времени, прежде чем он поверил тому, что советских «охотников» действительно нет поблизости. По-видимому, наступило время использовать последнюю возможность всплытия: отдать аварийный свинцовый балласт.

Лодка всплыла. Житков, как всегда, собственноручно отдраил главный люк и вышел на палубу. Первое, что он увидел, несмотря на темноту, был пенистый бурун по левому борту. Ошибиться в происхождении этих разбегающихся полосок пены Житков не мог: их порождал форштевень быстро двигающегося судна. Самого судна почему-то не было видно, и потому мелькнуло предположение, что это — торпеда. Но для торпеды след был слишком велик, да и характер его не оставлял сомнений в том, что это именно судно. Только тут Житков догадался: перископ! Лодка! И действительно, пенистый гребешок буруна вдруг рассыпался на две широко разбежавшиеся белесые ленты, какие обычно обтекают по бокам рубку идущей в крейсерском положении подлодки.

Вот и струи, стекающие со стенок рубки, вот волна, перекатившаяся через невидимую палубу.

В характере всех этих явлений Житков ошибиться не мог.

Стоявший рядом с ним вахтенный офицер с изумлением увидел, что командир широко и радостно улыбается. Немец, который, видимо, не хуже самого Житкова понимал причину появления пены и не мог объяснить это ни чем иным, как присутствием невидимой советской лодки, обеспокоенно спросил — почему-то шепотом:

— Срочное погружение?! — и бросился к люку.

Но Житков схватил его за руку:

— Вы забыли: мы ведь тоже невидимы!

Но как бы в опровержение этих слов над пенистой волной, отбрасываемой советской лодкой-невидимкой, сверкнула вспышка орудийного выстрела. Снаряд просвистел над лодкой Житкова, оглушив его воздушной волной.

Стоявший рядом вахтенный офицер снова бросился к люку, но Житков подставил ему ногу. Немец ласточкой полетел вдоль палубы, но благодаря полученному от Житкова удару с отчаянным криком скатился за борт.

Житков выхватил носовой платок и размахивая им, что было сил, крикнул в мегафон:

— Товарищи! Отставить огонь — тут свои!

В ответ ему с невидимой лодки послышался радостный смех и зычный голос:

— Товарищ командир, это я, Сибирка!

Житков смотрел как зачарованный в направлении, откуда доносился хорошо знакомый голос его помощника. Казалось, он лишился дара речи, восхищенный полной невидимостью родного корабля.

— Сибирка?..

— Есть, товарищ командир!

— Как ты стрелял? Разве… разве меня видно?

— А почему же нет, товарищ командир?

— Я хочу оказать: мою лодку разве видно?

После короткого молчания, свидетельствовавшего о крайнем удивлении, Сибирка ответил:

— Как на ладони!

Житков растерялся:

— Значит… значит, она видима?! — И, вспомнив о своем «экипаже», привычным тоном скомандовал:

— Приготовиться к приему пленных! Дать сюда людей. Быстро! Пока фрицы не спохватились.

Под лучами мягкого солнца молодая зелень деревьев выглядела так празднично, что каждый листик казался заново старательно отлакированным, а каждая иголочка любовно расчесанной и прибранной. Склоны гор казались покрытыми нежно-зеленой тканью, сквозь которую лишь местами виднелась еще бурая, не успевшая одеться в яркий убор земля. Кусты кизила, поднимавшиеся по склону горы к самой усадьбе, желтели только-только распускающимся обильным цветом.

После долгого пребывания на суровом севере было радостно и даже немного странно видеть эти яркие краски, ощущать горячие лучи солнца, в таком изобилии, с такой щедростью льющиеся в растворенные окна.

С моря, синевшего у подошвы горы, тянуло крепким ароматом соленой воды, ветра и бескрайнего простора. Прибой опоясал берег пенной каймою. Но его рокот скорее угадывался, чем был слышен за гомоном птиц, возившихся в деревьях под окнами. Эта перекличка, эта хлопотливая возня бывает такой веселой только весной. Только весной, южной, крымской весной такими голубыми бывают просторы этого моря, таким чистым воздух, таким ласково-свежим ветер. И только весной бывает таким чисто-прозрачным небо, что, кажется, видишь его вширь до самого края земли и ввысь до бесконечности.