Петр Краснов - С Ермаком на Сибирь : сборник

Как понимала она здесь Пржевальского, который скучал в столичной опере за этими видами, за этой музыкой стад, которая осталась неизменна из века в век со времен Лавана и Иова! Как понимала она и его желание, чтобы он был похоронен в такой же пустыне, на берегу дикого озера Иссык-Куль!

На пятый день пути, уже под вечер, они карабкались по красной тропинке между порфировых скал, имея влево от себя грозные отроги Хан-Тенгри. Он так мрачно насупился, и черные тучи закутали снега его вершины. И вдруг, перед самым закатом солнца, когда они наконец достигли вершины перевала, перед Фанни открылся бесконечный простор пустыни. Желтая трава, высохшая от солнечного зноя, расстилалась на сотни верст, ровная и чуть колеблемая ветром. Она была позлащена алыми лучами заходящего солнца и переливалась прозрачными тонами, вдаваясь то в ясное золото, то в темную медь. Местами она голубела от синеньких цветов и колыхалась, как море удивительной красоты. И на всем протяжении, сколько глаз хватал, не было видно никакого человеческого жилья — ни города, ни селения, ни кибиток киргизов.

Пустыня.

А за нею опять тянулись длинным хребтом горы мягких очертаний, с округлыми линиями вершин, без острых пиков, страшных утесов и таинственных ледников.

Они были совершенно лиловыми, эти горы, и мягко колебались в призрачной дали, как мираж, как не успокоившиеся декорации дальнего фона…

Целый день они шли, изнемогая от зноя пустыни. Кругом шелестела под знойным ветром сухая трава, убегали из-под ног ящерицы и черепахи, да носились над метелками семян маленькие птички — синицы пустыни, хорошенькие рисовки.

Ни одного встречного. Ни пешего, ни конного. Иногда вдали покажется темное пятно. Табун диких лошадей подойдет шагов на тысячу и вдруг умчится и скроется в густой траве… И топот лошадиных ног взволнует казачьих коней.

Следы степного пожара перегородят путь. Кто поджег его? Ударила ли молния в одну из страшных гроз пустыни или беспечный человек бросил спичку или окурок, не загасил костра? Черная земля потрескалась, покрылась сивым налетом пепла, и изумрудная трава мягкими иголками пробивается из черного пожарища… Сухое русло преградило дорогу пожару, и опять торчат желтые травы без конца.

Ночевали у воды. Колодцы, кем-то вырытые. Глиняные копанки в земле, иногда лужи мутной воды среди черной тинистой грязи, затоптанной следами многочисленных стад. Валяется черепок глиняного кувшина, и неподалеку тлеют белые кости верблюда или лошади.

Ставили для Фанни палатку, расстилали коврик, на нем расставляли койку. Казаки и Иван Павлович ложились под открытым небом на бурках, все вместе.

Соленый от воды чай сдабривали клюквенным экстрактом, на костре, на вертеле, жарилась нога барана или джейрана, убитого в пути казаком, доставали консервы. Раз как-то Иван Павлович вынул мешочек и из него насыпал в котелок с горячей водой какого-то темно-бурого порошка.

— Попробуйте, Фанни. — Яблочный кисель был перед ней.

— Откуда у вас эта прелесть?

— Специальное изобретение города Верного. Яблочный порошок.

— Итак, у нас обед из трех блюд, со сладким.

— Даже из четырех — с десертом.

Иван Павлович подал Фанни ветку, всю усеянную гроздьями дикой красной смородины.

Как он заботился о ней в пути! Да и не он один, а все казаки, и Царанка, и Запевалов, и Порох. На вид такие угрюмые и неприветливые, они словно ожили, как только коснулись этой бродячей жизни, как только углубились в бесконечную степь.

Ах, эти закаты на берегу степного озерка, среди гомона всякой водяной птицы, когда степь покрывается прозрачной дымкой и терпкий, но и нежный запах сухой травы и семян рвется в легкие. Наверху горит заря, и полнеба покрыто пурпуром ее пожара, солнце ярко-пунцовое, точно нарисованное на транспаранте, тихо уползает под горизонт! Ах, эта красота пустыни, ни с чем не сравнимая, дающая удивительный покой душе.

Сзади, как стены, берегут ее грозные отроги Хан-Тенгри, теперь весь он во всем своем очаровательном блеске, розовый и сверкающий снегами, дрожит в миражах воздушной выси.

Точно Бог с вершины Своего трона смотрит на мир и улыбается ему, и радуется всякой твари.

Вот Он тряхнул Своей рукой, и высыпались яркие серебряные звезды, выплыл таинственный месяц и понесся по небу любоваться Божьим миром и чаровать его своими колдовскими чарами…

Красота! Красота!

— Вы не устали, Фанни?

— Да разве можно устать среди этой красоты!

У нее точно крылья выросли. Она чувствовала себя легкой и подвижной, бесконечно счастливой, как счастлив бывает первобытный человек, когда приблизится он к Богу в своих творениях.

— Я так счастлива, дядя Ваня. И я сама не понимаю, почему… Но так счастлива я еще не была никогда. Что со мною, не знаю. Но так хорошо! Почему это так, дядя Ваня?

— Мы у подножия Божьего Трона, и Господь взирает на нас, — задумчиво говорит дядя Ваня.

Оба долго и восторженно смотрят на гаснущую в небе высокую вершину. Розовые тона перламутра заката исчезли на ней, она померкла, посинела и уже загорелась с другой стороны опалом, отражая ей одной видную с ее высоты луну.

Как хорошо! Как хорошо!!!

Еще пять дней они шли по пустыне, потом был невысокий перевал и глубокий спуск в долину, где стоял «город ада» Турфан. Подземный город.

Степь покрылась людьми. В болотных низинах зеленели поля риса. Мягко шелестела большими пушистыми метелками джугара, и, точно лес камыша, стояли плантации гаоляна. Тропинка обратилась в дорогу, и от нее во все стороны пошли разветвления красной пылью покрытых дорог.

Громадные горбатые быки, запряженные в тяжелые двухколесные телеги, стояли возле скирд. Голые, с повязкой у бедра люди, темно-красные, обгоревшие на солнце, работали в полях. Встречались всадники на маленьких лошадках. Их костюмы и прически были оригинальны и разнообразны. Сюда сбирались люди со всех окрестных гор… Проехал важный китаец с маленькой свитой солдат в синих курмах с белыми кругами на груди и с головами, обмотанными чалмами. Он подозрительно посмотрел на встречных и, приветливо улыбаясь лицом, но с холодными глазами ответил на поклон Ивана Павловича.

Дикий житель гор на поджаром от худобы коне, сам полуголый, с выдающимися ребрами грудной клетки, с копной черных волос, украшенных перьями и раковинами, с большим колчаном со стрелами за плечами и с громадным луком у седла, в пестрых отрепанных панталонах и башмаках, промчался, обгоняя их; проехали киргизы в малахаях и халатах и остановились поболтать с казаками. Показался город…

Чем ближе была цель путешествия, тем более беспокоился Иван Павлович за успех своего предприятия. Он знал китайцев. Их суд скор. И если Васенька так провинился, что китайцы рискнули его арестовать, вряд ли он избежал казни или самосуда китайской толпы. А тогда требовать удовлетворения, наказания виновных, уплаты выкупа, опираясь на силу десяти казаков и находясь в пятистах верстах от своих, — было невозможно. Можно было и самому попасть в тяжелую передрягу.