Петр Краснов - С Ермаком на Сибирь : сборник

Этикет был выполнен. Можно было начать говорить о деле.

Иван Павлович доложил о цели своей поездки.

— Это Ва-си-лев, — по слогам, с трудом разбираясь с фамилией, проговорил тифангуань. — Я знаю. Это крупное, нехорошее дело. Он очень нехороший человек. Пухао.

— Что же он сделал? — спросил Иван Павлович.

— Подойдите ближе.

Иван Павлович прошел к самому креслу тифангуаня, в темный угол его небольшого кабинета, и тифангуань зашептал ему на ухо, но так, что Фанни почти все слышала. И по мере того как она слушала отрывистый рассказ толстого китайца, краска то приливала, то отливала от ее лица. Она старалась заняться чаем, печеньями — и не могла. Ей становилось мучительно стыдно и за оскорбленное русское имя, и за Василия Ивановича, и за самое себя. Потому что сюда она ехала, уже любя этого беспутного человека, этого путешественника. Она простила ему его выходку накануне отъезда. Она создала из него в своей головке героя, искателя приключений. Она мечтала, освободив его, стать героиней. Самой поднявшись до него своим приключением, поднять и его до себя по высокому нравственному чувству, и тогда, когда он поймет, какая она женщина и какая она натура, отправиться дальше с ним испытывать новые приключения. А тут… Какая грязь… Какое низкое падение ее героя.

— В нашем город живет старый мандарин на покое, — шептал тифангуань. — Очень хороший человек. Народ его шибко любит. У него дочь шестнадцати лет. В Шанхае училась. Совсем европейская барышня. По-английски говорит, как англичанка. Красавица. Лучше во всем Китае нет. Одета, как китаянка. Месяц тому назад приехала к отцу… И ее весь народ полюбил. Шибко полюбил… Ну и этот Ва-си-лев, понимаешь, украл ее… Да, затащил в фанзу… Ну, она не перенесла этого. Утром, у него же и — харакири, ножом, значит, распорола живот. Ну, умерла. Ничего никому не сказала. Только прислуга того дома, где они были, и выдала его. Народ узнал. Старик узнал! Ой, ой, ой, что тут было. Я боялся, разорвут его на части. Требуют смерти. Как быть? Я друг русских, я был в Москве, я понимаю, что нельзя. Ну тут придумали — надо судить. Надо донести по начальству. Тут телеграф далеко. Кульджа надо ехать — телеграф. Кульджа на Пекин, Пекин на Петербург, Петербург в Ташкент, Ташкент в Джаркент, — ой, долго, долго… Пока приедут, целый месяц пройдет. Народ волнуется. Сам знаешь, какой у меня народ! Кабы это китайцы были! А у меня люди с гор, горячие люди. Хотели живьем сжечь. Насилу уговорил ждать суда. А суд что — все равно — голова долой. Кантами. Тут русские далеко, Пекин далеко, народ никого не боится. Ой, ой, ой, думаю, что делать. Ну, решили посадить в яму.

— В клоповник? — воскликнул Иван Павлович. — Да ведь он не выживет.

— Сегодня еще жив был, я справлялся.

— Надо сейчас освободить.

— Нельзя. Народ знаешь. Большое волнение будет.

Наступило молчание. Тифангуань прошел к одной двери и заглянул за нее, потом к другой, не подглядывает ли и не подслушивает ли кто.

— Это дело надо деликатно сделать, — прошептал таинственно тифангуань, и его полное лицо стало маслянистым от проступившего на лбу пота, и глаза сузились, как щелки.

— Пятьсот золотом, — прошептал Иван Павлович, догадавшись, в чем дело.

Китаец отрицательно покачал головой.

— Иго [60] Один (китайск.). , — сказал он, вытягивая указательный палец правой руки кверху. — Одна тысяча.

Иван Павлович покрутил головой.

— Иго. Я шибко рискую. Сегодня ночью бери — завтра утром я погоню посылаю. Мне надо лицо сохранить. Погоня найдет — бой. Никого живьем не оставит кавалерия Ян-цзе-лина. Ух, хорошие солдаты.

— Ну ладно.

Звякнул мешок с золотыми монетами.

— Считать не надо. Верно.

— Где остановился?

— В чофане [61] Гостиница, съестная лавка. напротив. На постоялом дворе.

— Сегодня ночью. Поздно… Луна уходит — лошади готовы, все готово. Возьми двух человек, веревка крепкий. Придет мой человек, дунганин. Ему сто дай. Он проведет куда надо. Темно. Огня не надо. Нельзя огонь. Стража я опиум давай. Стража спит. Быстро взять. Там решетка в земле. Ну только два человека потянут — вынут. Потом все на место и айда — быстро на лошадь. Солнце на небо — ты на горе. Понимаешь. Ян-цзе-лин… погоня… Он найдет… У него «японьски» офицер.

Тифангуань хлопнул в ладоши, и молодой китаец, приносивший раньше чай, подал большой поднос. На нем стояло три грубых стеклянных стакана, наполненных искрящимся вином, тарелочки с виноградом, изюмом, абрикосами, калеными орехами, лепешечками из теста, темными леденцами, черным и горьким китайским сахаром и другими китайскими сладостями. Это был «достархан» [62] Сладости и вино. Чисто туркестанский и среднеазиатский обычай приветствовать гостя достарханом. , отказаться от которого было нельзя. Этикет требовал принять его.

Вино оказалось противным теплым шампанским.

— Кушайте прошу вас, на здоровье, — радушно говорил тифангуань. — Очень хороший вино.

И когда к нему в кабинет осторожно протискался старик, правитель дел канцелярии, он застал всех трех за достарханом, беседующих о трудности пути, о необходимости продолжительного отдыха. Тифангуань рассыпался в любезностях перед русской барыней, обещал ей достать диких лошадей и уговаривал выпить еще стакан вина.

Своему чиновнику он приказал на завтра отыскать хорошую фанзу для русских гостей.

Русские червонцы и не звякали у него в большом кармане, плотно заложенные кисетом с табаком и полотенцем.

В чофане с казаками был Гараська. Он узнал о прибытии русского отряда и без труда отыскал его. Все европейцы всегда останавливались на этом постоялом дворе.

Он уже успел зарядиться с казаками скверной китайской водкой и кислым вином и был на втором взводе, но бодрости телесной не терял. Стал только чрезмерно словоохотлив.

— Гараська, Гараська, — качая укоризненно головой, сказал Иван Павлович. — Как же это вышло?

— По пьяному делу, Иван. Обычно, по русскому пьяному делу. Тифангуань кругом виноват. Надо было ему этой девицей хвастать. Пошли обедать. Ну, шуры-муры, вино, коньяк, портвейн. Вижу, у Василька уже ажитация начинается. Комплименты по-английски так и сыплет. А она тает. Тоже пойми, друг Иван, и ее психологию. Какие-никакие языки не изучай, а ведь все китаянка, желтая раса. А тут белый — европеец. В Шанхае-то ее в английском пансионе, конечно, напичкали прямо трепетом перед белыми людьми. Полубоги! А Василек, надо отдать справедливость, по-английски, как настоящий англичанин, так и сыплет. Да и вид джентльменистый. Ну и все ничего. Только после обеда и подают русскую наливку. Сладкая черносмородиновка. Бутылка в песке оклеена. Ярлык наш, «смирновский». Ну, московское сердце Василька и размякло. «Гараська, — кричит, — «вождь индейцев»! Гляди, московская запеканка! Наша родная! Думал ли ты, что у чертей в аду, в самом подземелье, российская гостья!» Ну и махнул ее на готовые дрожжи. Да и той подливает: «Мисс да мисс»… Нельзя, мол… «Рашен бренди», уважьте, мол. Она и подпила. А хорошенькая! А главное, брат Иван, ты знаешь, ведь у них ручки, пальчики, ножки, ведь это, и правда, что-то неземное. Размяк Василек. Он и то дорогой все мечтал о китаянке. По-русски мне планы свои развивает, как затащить ее к себе. А тифангуань сам китаянке по-русски говорит… Я ему и знаками, и словами. Куда! Расходился. И она к нему размякла. Думает — джентльмен. А он — совсем распоясался. Уговорил пойти посмотреть его ружья. Пошли.