Петр Краснов - С Ермаком на Сибирь : сборник

Фельдшер осмотрел Ивана Павловича.

Ничего. Все благополучно. Нужен только покой. Поспать эту ночь!

Ивана Павловича уложили в постель Красильникова. Кровь с лица была отмыта, его напоили чаем, и он заснул спокойным крепким сном.

Маленькая лампочка горела в комнате. Для Фанни была отведена столовая, где Царанка приготовил ей постель.

Но ложиться ей было нельзя. Стол в квартире постового офицера был один, за ним сидел Красильников и, мусоля карандаш, строчил два донесения — одно в Кульджу, к консулу, другое — в Джаркент, в штаб бригады.

Совершенно готовые ехать казаки, в полушубках, при шашках и с винтовками за плечами, топтались у дверей.

Старый Китай умер, но какое до этого дело Европе? И лица казаков были спокойны и безразличны.

Фанни встала со стула, на котором сидела у окна, и на носках пошла в комнату, где спал Иван Павлович.

— Простите, — растерянно сказал Красильников, — я вам мешаю, я сейчас кончу писать…

Он был очень сконфужен пребыванием девушки на его постовой квартире.

Фанни вошла к Ивану Павловичу. Он крепко спал.

Фанни села у постели Ивана Павловича и задумалась.

«Какое у него доброе и мужественное лицо, — думала Фанни. — Он красив. Да, он красив. Как это я раньше не замечала. Он герой… Смелый, спокойный. На него можно опереться».

Фанни вспомнила Зарифа, Аничкова, Васеньку Василевского, Гараську, Турфан, девушку-волка, поиски золота. Все это было и прошло. И ничего нет… Ничего не осталось… И золота нет… И денег нет.

Остался он. Он лежит и спокойно дышит. По лицу уже разлился румянец. Он будет здоров.

Он ее любит. Она это знает.

Счастье колыхнуло ее сердце и залило кровью нежные щеки.

Старый Китай умер. Ужасно умер. А ей какое дело? Разве она такая уж бесчувственная? Но ей не тяжело. Ей не печально. От ужасной картины смерти фудутуна и его двора осталось только воспоминание, как от страшной мелодрамы, изображенной мастерски в театре. На душе у нее легко и весело…

«Так вот он какой, дядя Ваня!..» — думает Фанни и смотрит сквозь полуоткрытую дверь своей комнаты, через сени в кабинет Ивана Павловича. На Фанни лучшее ее платье. Она его еще не надевала, и оно очень к ней идет. Она только что смотрелась в зеркало. Положительно, она хороша… Посмотрелась еще раз. Поправила прядку волос. Та не послушалась и снова спустилась на лоб. Оставила так. Пожалуй, еще лучше.

Дядя Ваня сидит за своим письменным столом. Перед ним большой лист бумаги, и на нем ряды цифр.

Фанни знает, что это такое. Всю дорогу из Суйдуна до Кольджата третьего дня и вчера Иван Павлович терзался мыслью, что в этом неудачном предприятии с золотом пропали ее три тысячи рублей. О своих он не думал и не говорил. Он был у Ян-цзе-лина, и новый правитель провинции не только наотрез отказался продавать землю, но и отказал вернуть деньги. Мало того, республиканское правительство предполагает само начать там изыскания, так как пункт договора «и со всеми недрами» им показался подозрительным… Вчера вечером… а может быть, и всю ночь дядя Ваня высчитывал свои будущие возможные сбережения, чтобы скопить эти три тысячи и вернуть их Фанни.

Чудак дядя Ваня!.. Точно нужны ей эти его три тысячи. У нее еще довольно осталось. Разве деньги ей нужны? Разве в деньгах счастье?

А в чем? Жить — вот это счастье. Жить на этой прекрасной земле, именно здесь, у подножия Божьего трона, жить, верить и молиться!

Она вздохнула полной грудью, и радость бытия охватила ее. Всеми жилками, всеми кончиками нервов почувствовала свое молодое упругое тело от корней волос и до маленьких ноготков на ногах. Чуть потянулась в утренней истоме.

Жить, ездить верхом, охотиться, дышать этим редким воздухом, немного хлопотать по хозяйству, придумывать сюрпризы для него, дяди Вани, и радоваться тому, как он до слез бывает ими тронут.

Как-то раз через свою гимназическую подругу она выписала для него конфет из Петербурга. Дядя Ваня не курит и любит сладкое. Как тронут был он! До слез. Другой раз в его отсутствие, по страшной жаре, рискуя получить солнечный удар, она съездила в Джаркент и привезла ему бутылку рома. И он был счастлив. Для него это был особенный ром.

Это были веселые минуты. Так приятно его порадовать. Сделать что-либо для него. Чем-либо пожертвовать, поступиться для него. Эти три тысячи! Конечно, жаль, что они пропали так, без всякой пользы. Но ничего не поделаешь. Она готова и еще три тысячи бросить для него. Она уже в заговоре с Аничковым. Аничков весной поедет в «Россию» за чистокровными лошадьми, и она просила его привезти двух. Ей и дяде Ване.

А дядя Ваня терзается этими тысячами! Чудак-человек!.. А хороший… Немного серьезный, строгий… Она его боится иногда, хотя ни в грош не ставит. Нет, в самом деле…

Ну что он ей! Дядя?!

Сама смеется. Какой же он дядя? Вместе в детстве играли. Ей было четыре, ему двенадцать, и он носил ее на руках, дарил цветы и ягоды… Видно, и тогда любил. Ей было двенадцать, ему двадцать — вместе по степи скакали. Он юнкером, она девчонкой-гимназисткой. Волосы распущены до плеч, в завитках.

Потом уехал в полк и пропал. Пропал на целых восемь лет. И вот ей двадцать — ему двадцать восемь.

Как он ее принял? Как чужую! Чудак!.. Да ведь если о ком думала она иногда в гимназии, так это о том шаловливом кадете, с жизнью которого ее жизнь сплеталась каждое лето, каждое Рождество и Пасху.

Как странно думать, что он в нее влюблен. По всему видно… Вчера, ложась спать, спросила его: «Дядя Ваня, ведь я ваш компаньон?» — «Ну и что же?» — «Предприятие наше потерпело неудачу, и я должна пострадать так же, как и вы?» — «Ничего подобного». — «Позвольте, но если бы вместо меня был Аничков, вы бы думали, что ему нужно вернуть его три тысячи?» — «Нет». — «Так о чем же вы думаете теперь?» — «Вы — другое дело!»

«Ах, так! Я — другое дело!.. Я не настоящий компаньон, я не товарищ вам… А что же?..»

Даже вспылила.

— Вы женщина, — сказал он, заикнувшись, и по глазам его она поняла, что он не договорил: «Вы женщина, в которую я влюблен».

«Так, так бы и говорили, милостивый государь», — думает Фанни и лукаво улыбается. Нет, в самом деле, какой он милый и хороший чудак. Вот так, подойти и погладить по его волосам, разобрать прядки, свесившиеся на лоб, а потом погладить усы. Он, наверно, начнет целовать пальцы. И что тогда?

Что?.. Ничего…

Ни-че-го.

И она входит в кабинет.

Он оборачивается к ней вместе со стулом. Лицо бледное. Глаза воспалены, горят. Видно, не спал ночь. Бледный свет утра белыми пятнами ложится на его щеки. Неужели он все считал эти деньги?

— Вы не спали, дядя Ваня?

— Нет.

— Все считали?

— Нет… Впрочем, да… Может быть… Я думал…

— О чем же вы думали, дядя Ваня?