Елена Крюкова - Золото

Якино выпустил ее. Кивнул. Ему было трудно сдержать резко нахлынувшую жалость. Эта женщина рискует погубить его эскадру, но он спал с ней, он привязался к ней, он вдыхал ее запах и входил в ее чрево, и он будет помнить ее. Цинтия… Лунная…

– Ступайте, – тяжело проронил он. – Идите к вашему матросу. Вы говорите с ним по-английски или по-итальянски?..

– По-итальянски, – потупилась она. – Я же хорошо знаю язык.

– Вот как! Я этого не знал. Со мной вы всегда говорили по-английски. Стерва.

Он повернулся, пошел прочь по железной палубе. Цинтия рванула дверь на себя. Моряк, ее друг, работал в машинном отделении. Он был всегда весь перепачкан мазутом. Он был лучше и благородней всех высокородных господ, которых она знавала на перекрестках Европы.

Лязг и скрежет обрушился на нее; она, спускаясь по замасленному трапу, закрыла глаза опять, подбирая в кулак юбку. На мгновенье, подобное вспышке молнии, равное вечности, она увидела перед собой будущее своей маленькой девочки, играющей в куклы там, в туманном и дождливом мартовском военном Лондоне. Она увидела обрывистый, глинистый берег, поросший выжженной травой, бастылы полыни, сухие цветочки тимьяна, пучки мотающейся на ветру душицы. Увидела двух молодых бычков, пасущихся на обрыве; и лежащую навзничь около пасущихся быков, с закинутой за голову рукой, худенькую белокурую, не так уж и молодую женщину, слишком похожую на нее. Это – ее дочь?! Она, из туманной дали моря и времени, с закрытыми глазами, дрожа, спускаясь в машинное отделение линкора «Витторио Венето», видела ясно: это лежит в сухой траве ее дочь, и у нее насквозь пробит бок ножом. И кровь течет по платью из-под ребра. Она открыла глаза. Лязг машин был невыносим. Она зажала руками уши. Если ей сужден расстрел, то пусть лучше ее расстреляют. На свежем морском воздухе, на ветру, что так она любила вдыхать; на палубе, в виду большого простора. И непременно ночью. Да, лучше всего ночью. Под Луной. Чтобы она задрала к небу лицо и увидела Луну. Луну, чье имя она носит.

Светлана сидела, обхватив ноги руками, около их с Романом палаточного ложа. Он спал, раскинув руки, будто распятый. Она стерегла его сон.

У изголовья горела свеча. Светлана знала: под подушкой «браунинг». Она напряженно слушала тишину вокруг палатки. Если кто-нибудь будет подкрадываться, она… будет стрелять без предупрежденья – или разбудит Романа?.. Светочка, ты же ни разу в жизни не отрубила голову курице. Ты сможешь выстрелить в живого человека?.. Нет?..

Она помахала головой, отгоняя сон. Спи, любимый, спи, пусть тебе приснятся радостные сны. Когда кругом горе, должны сниться радостные сны. Иначе человек может сойти с ума. А ей, как назло, лезут в голову разные печали. Перед ней, как наяву, встали ее подвалы, где она пропадала, репетируя с ребятами рок-репертуар. У нее в ушах навязли обрывки текстов, что пела она бесконечно, и теперь, вдали от них, она пугалась их, они обнажали перед ней весь ужас дороги, по которой она бежала вместе с неприкаянными, бедными, мечущимися мальцами и девчатами. «Меня уже нет, но ведь я все-таки есть… На лбу моем число Зверя – шестьсот шестьдесят шесть…» «Переверни крест, в чаше твоей – кровь… Все умерло окрест, и умерла любовь… Мы – панк-рок!.. Мы – панк-рок!.. Нас никто не сберег!.. Каин Авеля убил – вышел, вышел срок!..» Надо было приближать орущие, кричащие губы к микрофону и петь, петь, стонать, вопить о неизбежности гибели. О пути, что ведет в бездну инферно. Зачем она это делала?.. Потому, что это пели все. Эту музыку играли все. Это веру исповедовали все. Веру во что?.. В то, что придет Сатана?.. Она втихаря смеялась над этими мальчиками, одетыми во все черное, в черные балахоны с черепами, в черные глухие рубахи: они всерьез кричали, что скоро прибудет Антихрист, и что они – его апологеты. Горшок однажды прочитал ей «Отче наш» навыворот и заржал, как конь. Она отшатнулась. Его подопечные ударяли на сцене по барабанам и тарелкам, нечленораздельно вопили: «Satareal! Satareal!..» Светлана положила Горшку руку на плечо и сказала тогда: «Вот ты вопишь, Горшок, а он же тебя не слышит. Зато тебя слышит Бог. И жалеет тебя». «Скажи пожалуйста, какая жалостливая!.. – крикнул ей Горшок в лицо. – Мне важно, чтоб ты сделала к четвергу мой текст, едем выступать на Гребной канал!.. Туда и байкеры из Питера приедут!.. Ты должна быть в хорошей форме, Рыбка!..» У всех у них были прозвища. Они звали ее Рыбкой. Она не возмущалась. Рыбка так Рыбка.

Однажды Рыбка махнет хвостом и уплывет. И никто из черных мальчиков больше не поймает ее.

Господи, как хочется петь, а тут кругом одни смерти начались. Нет, это ужасное лето. Видно, парад планет какой-то. Или еще какая беда, астрологи это все вычисляют. Бабушка говорила просто: молиться надо, и вся нечисть уползет во ад. Вот и докопались они в Гермонассе до ада. И полезли из-под земли темные, страшные силы, и разгулялись в широкой степи, и не остановишь их. Спи, Роман. Как ты сладко спишь. Как непонятно, неистово и могуче на них снизошла, слетела Любовь – будто бесплотный ангел раскинул широкие крылья над морем, и в солнечной сени этих крыл они замерли, прижавшись друг к другу. Сливаются тела; соединяются души. А песня звучит одна. У них на двоих один голос. Она будет петь эту песню. Она победит песней – мрак.

Их никто не убьет. Они не умрут.

За палаткой хрустнула ветка. Или это разорвался сухой стручок акации… Светлана вздрогнула и поправила на Романе простыню, сползшую с загорелого плеча. Спи, отдыхай, любимый, рано утром ты встанешь, как и не спал. Душа твоя бессонна. Она, Светлана, маленькая Рыбка в океане обмана, неправды и горя, не умеет молиться, но она будет молиться за тебя.

Это была та самая «пирушка», о которой так насмешливо говорил Бельцони Ирене. Сокровища, украденные в Измире у убитого Кристофера Келли и в иных местах планеты у других археологов, расплатившихся жизнями за добычу уникальных, счастливых находок, Кайтох сегодня показывал высшему свету, московской знати – и иностранным гостям, многие из которых предпочли, будучи приглашенными на таинственные смотрины, быть все-таки засекреченными, просили не разглашать их имена. Это была еще не распродажа. Распродажа должна быть впереди. Это – прикидка, похвальба; это развернутый веер, где каждое павлинье перо дрожит, горит и трепещет, призывая и маня, это парад соблазнов – для тех, кто мог за баснословные деньги купить соблазн, взять его тепленьким, голыми руками.

Кайтох пригласил на «пирушку» финансовую и политическую знать. Элиту олигархии. Владык теневой экономики мира. Влиятельных банкиров. Тайных и явных управленцев. Красивых жен богатых мужей. Знаменитых актрис. Кинозвезд и поп-старз. Крупных военных, сделавших немыслимые барыши на бесконечно идущей кавказской войне. Кайтох зажег все люстры, способные гореть над головами всемирно известных богатеев, и хотел заставить их опьяниться смертельным блеском этих люстр, и раскошелиться, и вынуть из закромов, со счетов и из масленых карманов все, что прикоплено было им на хитрости и крови, на каторжном, до седьмого пота, труде и на легком, как мотылек, пошлом и наглом обмане. Единственное сокровище на Земле – Время. И он, Кайтох, его продает. Ни за понюх табаку. Что деньги? Тлен и суета. А то, что достойно быть, Время, – теперь будет лежать в закромах у богатых, тешить их душу. И они будут уверены, что владеют Временем. Ведь владенье Временем – самый большой соблазн. Ведь Время – главный враг. Кто бы не хотел, чтоб лицо его не испещряли морщины, чтобы не белели и не выпадали волосы, чтобы любовная сила сохранялась до конца его дней. И вот Время отнимает все сокровища человека. А потом – и его самого стирает с лица земли, как пыльцу сусальной позолоты, как ветер стирает высохший мох со лба высокого валуна. У человека, который держит в сейфе, в домашнем музее, под стеклом, за решеткой драгоценности Времени, страх перед Временем может притупиться. И он, Кайтох, – тут лекарь. Он лечит людей от страха. От страха смерти. За это – никаких денег не жалко.