Елена Крюкова - Золото

Он подошел к ней. Схватил ее в объятья. Притиснул ее к себе. Впился поцелуем в выгиб ее белой, нежной, задрожавшей шеи. Ей показалось: он сейчас прокусит ей шею, и брызнет кровь. Он покрыл отчаянными поцелуями ее лицо, и ему показалось на миг: он снова – молодой, он снова – там, в Венеции, на мосту Риальто, и они с Моникой целуются напропалую, и он зарывается лицом в ее тонкие белокурые волосы и думает: ай да путана, неплохо я проведу ночку. Неплохо он провел жизнь, однако. Почему бы сегодня вечерок не поразвлечься с богатой слепой и красивой особой. Ты – мне, я – тебе. Разве все не по закону.

Он кинул ее, голую, на кровать. Кирилл давно не был с ней, и она почувствовала возбужденье. Она двигалась страстно и неукротимо, но ее лицо все время оставалось бесстрастным, улыбающимся, светлым, золотым.

… … …

Новый работничек, занюханный бомж, оказался таким расторопным – Задорожный был доволен. Все спорилось. Бродяга понятливо схватывал тонкости раскопок на лету. Только ухмылялся презрительно: вы что, меня за детский сад считаете. Силушка в нем играла – хоть отбавляй, и за три дня он разрыл на дне такую ямину, что там, внутри, Задорожный видел это, наметился еще один культурный слой: возможно, тысячелетием ранее здесь находилось еще одно древнее городище, и камни ветхих стен проглядывали сквозь земляную осыпь, и новая мозаика мерцала через темные, грязные комья влажной земли. Так, так!.. Задорожный потирал руки. Он же говорил, говорил!.. Здесь, в Гермонассе, – слоеный пирог культур, быть может, такой же, как в Трое!.. Нельзя уезжать отсюда, нельзя!.. Он позвонит в Музей; пусть снарядят еще одну экспедицию, пусть найдут каких угодно спонсоров, Москва слезам не верит, зато деньгам – пожалуйста, – а тут дело пахнет керосином, дело пахнет открытиями… ай да Илья, ай да сукин сын!..

– Молоток, – Роман хлопнул бродягу по спине, – когда тот вылез из раскопа вместе с Серегой и они уселись на лавчонку перед кухонными столами – перекурить. – Ты отлично все делаешь, Илья. Будто век в раскопах городищ копался. – Ему смертельно захотелось вдруг рассказать Илье про меч, но он прикусил язык. Зачем это хвастовство?.. Он же не знает парня. Роет-то он хорошо, а крадет, быть может, еще лучше.

Илья усмехнулся. Сигарета в его зубах плясала. Мелкий пот тек по лбу, таял в бороде.

– Рад стараться, ваше высокоблагородие. Хрю-хрю!.. И мы не лыком шиты. Харч у вас знатный. – Он втянул носом воздух, унюхивая обеденные сладкие пары. – Вон она и Славка шкандыбает. Славка, Славочка! – крикнул он и выпустил клок табачного дыма, растворившегося в жарком мареве, в синеве. – Уж так вкусны твои каши, красавица… особенно, хм, гречневая, гречанка ты наша… или гречка, ха-ха!..

«Хречка». Мягкий выговор, южный. Задорожный, глядя на курящих, не удержался – вытащил из кармана пропотевшей рубахи мятую пачку, закурил, хотя дал себе зарок – полпачки в день, не больше. Светлана умоляюще поглядела на него недавно, попросила: брось курить. Брошу, только постепенно, улыбнулся он. Если я брошу резко – у меня будут уши пухнуть. Я уже пробовал, бросал. Распухают уши, как у слона, и все тут. Глупости, рассердилась Светлана, никакие уши при этом не распухают, все ты выдумываешь!.. это ты мне зубы заговариваешь, ты не хочешь… Огонек спички на солнцепеке вспыхнул прозрачно, белесо. Роман поглядел на часы на запястье.

– Ну что, перекурили, пора в забой, караимский шахтер?.. у нас безвредно, у нас метан не взрывается…

Илья ожег его странным, резким взглядом. Плюнул окурок.

– Метан не взрывается, зато что-нибудь другое взрывается за милую душу. Сколько угодно и даже больше. Идем, Серега.

Они, все втроем, направились в раскоп. Славка Сатырос крикнула им вслед:

– На обед поварешкой об таз покличу!..

Светлана вышла из палатки Ежика. Он, очнувшись, придя в себя после оттрепавшей его нервной лихорадки, теперь все время плакал. Плакал и плакал без перерыва. Его лицо опухло, веки заплыли. Светлана избегала делать ему уколы, накачивать под завязки лекарствами. Она просто сидела рядом с ним, рассказывала ему истории, отвлекала как могла, смеялась, шутила, а Ежик слеп от слез. Он успокаивался лишь тогда, когда Светлана брала его за руку и тихо гладила ее. Тогда он закрывал глаза и засыпал.

Светлана помогала на кухне Славке, сменяя время от времени Леона. Теперь в раскопе четыре мужика; работа немного закипела, заварилась новая каша. И Роман оживился. При одной мысли о Романе огненный ливень вставал вокруг нее стеной, и она сама удивлялась себе – как это она не бежит к нему тотчас, не кидается ему на шею при всех, теряя разум от одного поцелуя.

Это невозможно. Этого быть не может, Роман. Не морочь себе голову.

Это не может быть потому, что этого не может быть никогда.

О чем ты только думаешь.

Всего лишь о том, что этот приблудный караим, этот посидевший в колониях парняга, это красивый южанин однажды в разговоре, певучем и плавном, вполне местном, сказал такое хорошее твердое московское «г» вместо хохлацкого привычного придыханья, что Роман вздрогнул и уставился на него. И тот понял, поджался, разлился весь медом южной ласковой речи, болтливой патокой.

Ну и что?! Сказал и сказал. Случайно вырвалось.

Нет, Роман, это не может быть случайным. Ничего на свете случайного нет. Все предусмотрено. Все задумано.

Ах ты собака, если ты подослан…

Ну не может же он с «браунингом» подойти ночью к его палатке, растолкать его, беднягу, спящего сладким сном, ничего не подозревающего, безвредного бомжа, обретшего временное пристанище, и, приставив ему ствол к виску, потребовать: раскалывайся, ты, кто тебя прислал, чего тебе тут надо.

Ну, Роман, ты уже дошел до ручки! Попроси Светлану, пусть сделает успокоительный укол тебе, а не Ежику. Тебе уже пора. Ты созрел.

Он встал, вышел из палатки под звезды. Вытянул из кармана пачку. Да, зарок его – пустое дело, дохлый номер. Пачки уже нет как нет. На день не хватает. А что будет дальше?.. У него уже кашель курильщика, и Светлана вздрагивает, когда он заходится в кашле. У Светланы будет муж кашлюн и старикан, а она будет красоточка-девочка, и у нее будут сотни поклонников, и она наставит тебе рога, Роман, будешь ходить, как олень с золотыми рогами. Еще чего. Он передернулся. Этого не будет никогда. Лучше он пустит себе пулю в лоб. «Браунинг» вот есть. Он не переживет, если Светлана будет принадлежать другому. А вот это уже чувство собственности, Роман! Ты болен Светланой, и болен тяжело, неизлечимо. Так же был болен Антоний – Клеопатрой, Меджнун – своей Лейли. Меджнун, Одержимый. Он тоже одержим. Светлана, свет звезд, смыл жизни. Зачем ему жизнь… без нее.

Звезды резко и ярко сияли, мерцали, мигали, ходили над головой – уже предосенние, крупные, как виноград, и дымка Млечного Пути обволакивала небо фатой, перекидывалась через всю твердь, как прозрачное покрывало. Покрывало богини. Он вспомнил древние обряды: золотую статую богини в храме укутывали прозрачным покрывалом, расшитым звездами – портные устраивали изображенью божества наивный Космос на земле, и богиня благосклонно улыбалась, покрывало вспыхивало вышитыми звездами – алмазами, жемчугами, мелкими сапфирами. Человек всегда хотел перенести звездное небо на землю. И любовь ведь живет среди звезд. Мы напрасно думаем, что она живет среди людей. Она нам не принадлежит. Мы – не хозяева ее. Ею распоряжаются звезды и Бог. Распорядиться любовью – значит, распорядиться жизнью.