Василий Ванюшин - Старое русло

Таковы были отношения между Линой и отцом.

И потому-то сейчас она, не чувствовавшая глаза матери и хорошо знавшая отца, была беззаботно весела: покрикивала и даже пыталась свистеть на медленно идущего верблюда.

Алибек смеялся, глядя на нее. Девушка была обворожительно хороша. С озорным сияющим лицом, в легкой куртке, туго стянутой в поясе, в широкополой белой шляпе на пышных желтовато-светлых волосах, — какой необычный седок на косматом неуклюжем верблюде, мерно пустыне, залитой теплыми лучами…

[текст утрачен]

— Почему — как никогда? — повернулась к нему Лина.

— Потому, что солнце еще никогда не видело на груди пустыни такого цветка, какой видит в это утро, и оттого оно так радостно улыбается.

— О, Алибек, вы начинаете говорить в стиле восточных поэтов.

— Я говорю от себя, от всего сердца, и не думаю о стиле.

— А что еще подсказывает вам ваше сердце?

— Еще оно подсказывает мне, что этот цветок надо беречь. Солнце может неожиданно рассердиться — оно над пустыней капризно — и может опалить этот цветок горячим иссушающим пламенем. Разрешите продолжать?

— Продолжайте, пока не вывихнется язык, — рассмеялась девушка.

— Еще сердце досадует на то, что эти проклятые животные привыкли тащиться один за другим и их нельзя, как коней, поставить стремя в стремя. Если бы это были кони, я, с вашего позволения, поехал бы с вами рядом и смог бы незаметно прикоснуться к невиданному в пустыне цветку.

— Как хороши эти верблюды, — хлопнула Лина по верблюжьему горбу; она ничуть не обиделась на полушутливо-высокопарные слова Алибека и задорно посмотрела на него. — Попробуйте-ка прикоснитесь!

— Можно? — Алибек приподнялся. — Я прыгну отсюда к вам, — И он встал, оперся одной ногой в горб верблюда, изготовился к прыжку.

— Не сможете.

— Прыгну.

Было невероятно, что он сможет прыгнуть на такое расстояние, но, Лина, угадав безрассудную решимость на его лице, подняла руки, как бы защищаясь:

— Нет, нет, нельзя. Вы шлепнетесь на землю и свернете себе шею.

— Посмотрим, шлепнусь ли [текст утрачен] откинул корпус, готовый прыгнуть [текст утрачен]

— Сядьте…

[текст утрачен]

— А вот и машины идут, — Лина показала на пыль, стелющуюся желтыми шлейфами.

Машины экспедиции нагнали караван. Из «газика» вышел Стольников.

— Ты не утомилась, Лина? — спросил он дочь. — Садись в машину.

— Нет, папа, я поеду и дальше так.

Выглянув из машины, Купавин крикнул:

— После такой езды вы, Лина, два дня не сможете ходить. Садитесь к нам.

— Нет, нет, спасибо.

— Жакуп, — обратился к старику профессор, — достаточен ли у вас запас воды и продуктов?

— Ие, Бикентиш [11] Искаженное от Викентьевич. , все есть.

— Делайте две остановки — на завтрак и обед. Смотрите за следом машин и к вечеру постарайтесь быть на месте.

— Так делаем, Бикентиш, — кивал головой в высокой меховой шапке Жакуп.

Машины тронулись. Купавин, прежде чем закрыть дверцу, помахал Лине рукой, она ответила тем же. Алибек следил за выражением ее лица, оно было безудержно веселым.

Караван продолжал путь.

День наступал ясный и жаркий. Дул слабый ветерок, он не поднимал песчаных вихрей, и горизонт не застилала желтая мгла. Тени от верблюдов и всадников становились все короче и короче, шевелясь, они скользили по песчаным барханам.

Часов около одиннадцати Жакуп остановил караван.

— Надо пить чай, — сказал он.

Бидоны с водой были приторочены к верблюжьим горбам, саксаул рос вокруг в изобилии, разложить костер и приготовить чай — дело не сложное, за него взялся сам Жакуп. Алибек и Лина отвязали скатанную валиком кошму, достали сахар и сыр. Выбрав высокий куст саксаула, они разостлали кошму в его решетчатой тени. Скоро чай был готов.

Солнечная тишина стояла в пустыне, молчание царило и за скромным дастарханом [12] Стол, буквально — скатерть (каз.) . Жакуп молчал по привычке. Лина тихо улыбалась сама себе: жизнь круто переменилась, сейчас все вокруг казалось призрачным — желтые пески, добела раскаленное небо, лица необычных спутников. И почему-то не хотелось, чтобы обыденное слово вернуло к тем заботам, которые привели ее сюда… Алибек тоже был занят мыслями о превратности своей судьбы. И сейчас он не желал иного, как жить вот так, на вольном воздухе, вдали от всех, пусть даже втроем, включая Жакупа, которого он хотя и не любил, но готов почитать за отца своего, лишь бы… Но это были глупые мысли, и лучше их оставить.

После чая Жакуп разрешил отдохнуть полчаса и прилег на кошму. Лина, отломив ветку саксаула, долго рассматривала ее, потом обратилась к Алибеку:

— Странное дерево, не правда ли?

— Да, оно крепкое, тяжелое, тонет в воде, — сказал Алибек. — И очень некрасивое.

— Странное еще вот почему, — продолжала Лина, повернувшись и рассматривая высокий раскидистый куст саксаула. — Его относят к семейству маревых, то есть, лебедовых. Семейство это большей частью включает в себя однолетние травы, сорняки полей. И вдруг — пожалуйста — большое дерево, с толстым стволом, необычайно крепкое.

Алибек молчал, его не интересовало семейство маревых. Но он слушал внимательно и думал, что Лина в институте, вероятно, слывет самой красивой студенткой. Сейчас она говорила о каком-то Энглере и еще Веттштейне, которые, пожалуй, ошибаются, считая семейство маревых филогенетически примитивным; вот она соберет в пустыне достаточно материала и докажет, что прав Галлир и Гетчинсон, которые относят это семейство к высокоорганизованной группе растений…

Сейчас не было в Лине ничего озорного, легкомысленного, что очень нравилось ему. Была дочь профессора, несомненно очень умная, много знаюшая — и все…

— А это — тамариск, я узнала, — Лина показала на другой куст. — Жаль, что сейчас не весна… У тамариска очень красивые цветы, правда, Алибек?

— Что? Да, цветы красивые, бывают розовые, белые, фиолетовые — собраны в кисти, — Алибек показал руками форму кистей. — Но я говорил, что на груди пустыни еще не было такого красивого цветка… — попытался он вернуться к прежнему разговору, но из этого ничего не получилось. Лина даже не улыбнулась, она отломила веточку тамариска и принялась рассматривать ее.

Тут поднялся Жакуп, достал бутылочку с мелким табаком, насом, отсыпал его на ладонь и ловко отправил в рот.

Снова равномерное покачивание на верблюде. Уже утомительным стало однообразие пустыни. Солнце палило нещадно, оно прожигало тонкую материю, припекало плечи. Лина часто снимала шляпу, подставляла открытое разгоряченное лицо ветру. Но ветер не освежал, он был горячий и сухой.

Исчезло из виду сухое русло реки. Пропала тень от верблюда, солнце стояло прямо над головой — попробуй узнать, где юг, где север. Лине стало казаться, что они никуда не движутся, верблюды переступают ногами на одном месте.