Мария Колесникова - Воспоминание об Алмазных горах

— Не все ли равно, где сдохнуть: под Уфой или под Баджеем? — сказал Шмаков. — Дрались за идею, теперь будем драться ради спасения собственной шкуры — только и всего. Кстати, я завидую вам: будете отсиживаться в штабе Шарпантье, а меня суют головой в пасть волка… Говорят, Щетинкин беспощаден к таким, как мы. И подумать только: офицер, прошедший все фронты, георгиевский кавалер, за доблесть награжден французами медалью — и служит Советам! Ведь это он устроил совдеп в Ачинске и блестяще оборонял его. Большевик!.. Этот старый рогоносец Турчанинов ловко отделался от меня.

— Вы хвастаете, корнет.

— А что мне остается? — Шмаков решительно поднялся и обратился к офицерской компании: — Господа, берите коньяк, берите все! Я познакомлю вас с очаровательной девочкой. Все женщины в сравнении с ней просто клячи. У нее кожа как старинный жемчуг.

…Албанчи сидела в номере гостиницы на своем кованом сундучке, разговаривала с монахом Тюлюшем, который был при ней кем-то вроде няньки.

Неожиданно в номер ввалилась пьяная компания во главе со Шмаковым.

— Прекрасная Албанчи! — Шмаков сделал шутливый реверанс. — Мы пришли к тебе в гости.

Тюлюш вскочил и, размахивая руками, закричал сиплым голосом:

— Твоя нельзя, нельзя!

Албанчи испугалась.

— Мой дорогой Тюлюш, — успокоил Шмаков монаха, — не бойся. Мы зашли проститься. Завтра на фронт!

Он налил бокал коньяку, протянул монаху:

— Пей!

Тюлюш завертел головой.

— Пей! За здоровье господ офицеров. Мы едем умирать за твоего Лопсана. Или тебе не нравится наша компания?

Тюлюш трясущимися руками взял бокал и осушил его залпом.

— Твоя молодец, — сказал Шмаков, вновь наполняя бокал монаха. — За здоровье святого бандита Лопсана Чамзы! Огненная вода не приносит вреда…

— Перестаньте, корнет! — с отвращением сказал Бологов.

Шмаков бросил взгляд на Албанчи и неожиданно для всех стал декламировать:

Потом трагически-молящим голосом произнес:

— Господа! Уходите все, господа! Она моя, я хочу сделать ей предложение… Я ей уже сделал предложение…

— Корнет, вы сошли с ума! — пытался образумить его Бологов. — Она совсем ребенок!

— Уходите! Я отвечаю за свои поступки…

Бологов пожал плечами и вышел.

Офицеры подхватили под руки опьяневшего, но сопротивлявшегося Тюлюша, выволокли его из номера.

Лопсан Чамза был лишен своей обычной величественной неподвижности: просто жалкий, беспомощный старик с трясущимися щеками. Он раскачивался из стороны в сторону и причитал:

— О дитя мое, драгоценная яшма, что сделал с тобой изверг проклятый! Зачем я, глупый старик, взял тебя сюда! — Повернув голову к окну, где в кресле сидел Турчанинов, он зло закричал: — Я буду жаловаться на твоего адъютанта самому правителю! Смерть за надругательство над невинным ребенком!

Турчанинов поднялся с кресла, подошел к старику, взял его за плечи:

— Святой отец, мне понятно ваше горе и ваше отчаяние. Его высокопревосходительство разделяет ваше несчастье и приказал расстрелять мерзавца корнета.

— Да, да, расстреляйте! Я хочу видеть все своими глазами.

— К сожалению, сейчас это невозможно, ваше святейшество, — с нарочитой печалью в голосе произнес Турчанинов. — Изменник Шмаков бежал к красным! Мужайтесь, святой отец. Тайна вашей племянницы не выйдет из узкого круга людей. Я позабочусь об этом…

К железнодорожной станции Камарчага подошел большой эшелон. Из теплушек уже стали выскакивать солдаты, выкатили пулеметы. На платформе стояли пушки Маклена. Переговаривались между собой офицеры.

— Розанов-то, говорят, немец.

— Будь хоть пес, лишь бы яйца нес.

Паренек лет шестнадцати, в рваном пальтишке, прохудившихся сапогах и сплюснутом картузе, переходил от одной группы солдат к другой, гнусаво тянул:

— Подайте Христа ради калеке убогому…

На него не обращали внимания. Здесь было много побирушек. Паренек заунывно пел:

Все тщетно.

— Ухо усеку… Утекай! — крикнул ефрейтор на побирушек. — Наползли, как муравьи на сало.

Паренек опустил голову, прихрамывая, поплелся к станционному зданию. Он уселся на солнцепеке рядом с седобородым стариком и с любопытством уставился на бронепоезд, который с шумом проходил мимо станции.

— На Клюквенную попер, — процедил сквозь зубы паренек. — Ползи, ползи, там тебя ждут…

— А ты, Володимир, рисковый больно, — отозвался старик. — Не лезь в самое кубло, гляди издалека, как Петр Ефимович наказывал.

— Сам знаю, как он наказывал. Много наказывал…

Володя Данилкин считался отважным разведчиком в партизанской армии. Колчаковцев он не боялся и все время помнил наказ Щетинкина: «А главное — узнай, сколько у них пушек и пулеметов…»

Убедившись, что пушек и пулеметов много, Володя понял, что белые замышляют большое наступление. Он был сильно встревожен.

— Дед, мне пора в Семеновку, — сказал он старику негромко и поднялся, — считай эшелоны и вагоны, а я скоро к тебе наведаюсь…

И, заметив группу офицеров, проходивших мимо, снова запел гнусавым голосом:

…После того как разутый, раздетый, не имеющий продовольствия, обремененный детьми и стариками партизанский отряд Щетинкина совершил семисотверстный бросок по скованной морозом тайге, управляющий Енисейской губернией Троицкий воскликнул:

— Нельзя не выразить удивления перед этим решительным переходом! Такое удавалось разве что Суворову…

Троицкий великолепно знал военную историю. Может быть, Александру Васильевичу было даже легче: за его армией не тянулся обоз с детьми, стариками и женщинами. Щетинкина и его партизан даже не сочли нужным преследовать: их считали обреченными на смерть.

Да и сам Щетинкин, вспоминая подробности этого похода, считал его чудом. Люди вверили ему свои жизни, жизни своих детей, возложив на него тем самым огромную ответственность. До сих пор по ночам мучают кошмарные видения. Снится ему бескрайняя заснеженная тайга, огромные костры, вокруг которых греются закутанные в дохи, одеяла, полушубки изголодавшиеся дети. Да, страшнее всего очутиться зимой бездомными, с детьми, не иметь надежд на какое-либо пристанище…

Два с лишним года находился Щетинкин в самом пекле войны. Когда, едва оправившись от тяжелого ранения, штабс-капитан Щетинкин в феврале семнадцатого года прибыл в Ачинск на должность начальника учебной команды, его встретили как героя-сибиряка, прославившего родной город. Полный георгиевский кавалер, медали, одна из них французская, которую лично вручил герою генерал Шарпантье. Местные власти бросились организовывать официальное чествование героя, но Щетинкин уклонился, сославшись на здоровье, и отправился в деревню Красновку, где жила его жена Васена с детьми.