Ежи Зюлковский - Группа «Михал» радирует

Все бывшие и действующие разведчики, «двуйкажи», оставались навечно с их биографиями и весьма нелицеприятными делами на учете во Втором отделе Польского генерального штаба. Оставался там и Сергиуш Пясецкий. Вот почему, когда над ним нависла угроза смертной казни за грабежи и убийства, Пилсудский, Бек и другие соратники его грязных дел спешат на помощь, спасая его от расстрела. Лучшие же люди Польши в это время томятся в страшных застенках — Свентего Кшижа, на горе Лисица, в Келецком воеводстве, одной из самых страшных тюрем досентябрьской Польши. Мне удалось однажды осмотреть эту тюрьму, сооруженную из «плачонцэго камня» — из плачущего камня, который покрывается капельками росы, когда гора Лисица обволакивается облаками густого тумана; я видел камеры, в которых содержались польские коммунисты. Я спускался в подземные тюремные камеры, куда даже в солнечные дни не проникал свет. Да, это была страшная тюрьма! Тюрьмы в Польше тех лет ждали всякого, кто выступал против режима Пилсудского, кто выражал симпатии к Советскому Союзу.

Для поддержки и обоснования своей антинародной, антисоветской и профашистской политики правители Польши использовали громадный пропагандистский аппарат, радио, кино, прессу, литературу и искусство, стремясь дезориентировать народ, запугать его затасканным жупелом «большевистской угрозы». Под черные знамена махрового антисоветизма было собрано все отребье общества, начиная от матерых шпионов и профессиональных убийц до продажных писак и псевдолитераторов. Что являли собой эти идеологические апологеты «великих» идей пилсудчины, легко себе представить, познакомившись с некоторыми биографическими подробностями автора широко разрекламированного в Польше тридцатых годов бестселлера «Любовник Большой Медведицы» Сергиуша Пясецкого. Этот «писатель», гимназист-недоучка из Покрова под Минском, как говорится, начал рано. Еще в конце двадцатых годов он участвовал в антисоветской организации «Зеленый Дуб». Вместе с польскими войсками, занявшими было Минск, бежал затем в Польшу, где закончил школу подхоронжих в Варшаве и в 1921 году вместе с бандами Булак-Балаховичей и генерала Перемыкина, сформированными небезызвестным Борисом Савинковым, разбойничал на советской земле, принимал участие в рейде на Мозырь. Как известно, и этот рейд закончился полным провалом. Пясецкий предлагает свои услуги разведке Польского генерального штаба. Однако в конце концов даже польский суд, несмотря на высокое покровительство, за убийства и грабежи вынужден упрятать его за решетку. И вот здесь, получив из рук католического писателя и руководителя издательства «Рой», добродушного мецената Мельхиора Ваньковича вместо ножа и кастета другую «бронь» (оружие): вечное перо, флакон чернил и бумагу, Пясецкий под руководством опытных наставников из «двуйки» начинает кропать свои антисоветские опусы. Если «Любовник Большой Медведицы» была книгой бульварного характера, то в новых книгах Пясецкого — «Пятый этаж» и «Равные богам ночи» — появляется оголтелая антисоветская пропаганда, сдобренная описаниями шпионских похождений, пьяных оргий и сексом.

Вероятно, ни сам Пясецкий, ни его «творения» не заслуживали бы никакого внимания, если бы не являли собой яркого примера литературы отравителей, состряпанной приверженцами Пилсудского, в течение двадцати с лишним лет стремившихся вести страну по антисоветскому фарватеру. Такая духовная пища была крайне выгодна тем, кто хотел одурманить народ, нацелить солдатский, офицерский и подофицерский состав польской армии на войну с Советским Союзом, отвратив взгляды отравленных шовинистической, антисоветской пропагандой поляков, одетых в военные мундиры и конфедератки, от фашистской угрозы. Книг, подобных «творениям» Пясецкого, выходило в довоенной Польше много, не говоря уже о писаниях соратника барона Унгерна — Оссендовского, издателей «Просто з мосту», краковского «ИКЦ» — «Иллюстрированного Курьера Цодзеннэго» и других.

Но было бы крайне ошибочным представлять довоенную литературную продукцию Польши книгами, подобными трилогии Сергиуша Пясецкого, о которых трезвые, мыслящие люди говорили с презрением: «шмата» («грязная тряпка») или «бруковка», то есть «бульварная литература». Сквозь все цензурные преграды санационного профашистского режима, сквозь полицейские провокации, подобные сфабрикованному делу о взрыве Варшавской цитадели, к широкому польскому читателю прорывалась правдивая литература о действительном трагическом положении Польши, правда о Советском Союзе.

Еще в те далекие двадцатые годы, когда к власти безудержно рвались эндеки, фашистская тайная организация «Скорая помощь патриотов польских», «Пяст», пилсудчики и другие правые группировки, равнявшиеся на Муссолини и Гитлера, происходило полевение и прозрение даже той части интеллигенции, которая некогда была связана с легионами, с «Первой бригадой», с кликой полковников и генералов из окружения Пилсудского.

пишет, обличая реакционную военщину, известный польский поэт Юлиан Тувим, не боясь оголтелых нападок националистической печати, которая назвала это стихотворение «беспримерным по своей большевистской наглости хулиганским рекордом Тувима». А каким обличением польского мещанства — «колтунерии», на которое ориентировались все правые партии, звучат другие стихи Тувима — «Мещанам»:

Какое убийственное определение польского мещанства, в среде которого еще в те далекие двадцатые годы размножались бациллы антисоветизма!

Были в довоенной Польше и люди, подобные герою документальной повести «Группа «Михал» радирует» — Миколаю Арцишевскому и его боевым товарищам, которые еще до гитлеровского нападения на Польшу находили в себе мужество идти против течения, постепенно прозревая и понимая, что Советское государство на Востоке с его идеалами ближе им по духу, чем всякие западные шулера от большой политики и предатели польского народа, подобные Юзефу Беку и другим. Еще тогда духовному прозрению наиболее мыслящих людей Польши помогали вдохновенные строки поэзии Владислава Броневского: