Мари Бенашвили - С Луны видно лучше (СИ)

Дальше всегда начинаются воспоминания, и приходит осознание того, что происходит. Я помню не так много. Я вспоминаю, как покинул школу. С тех пор были дни, когда я просто блуждал по городу. Тогда я подходил ко всем, кто попадался мне на глаза, расспрашивая о том, как можно добраться до ракеты, чтобы улететь. Мои расспросы сначала были мягкими, осторожными. Но шли недели. Я никого не знал, не получал помощи. О пище я почти не вспоминал, так как это отравляло мое уже обессиленное тело. Наступали и моменты отчаяние, когда я уже не совсем хорошо осознавал то, что происходит. В один из таких моментов я все более настойчиво просил у людей помощи, и, однажды вовсе сорвался на крик. Приступ паники этой случился на одном занятном землянине. Он шел, куря сигарету, в своем длинном плаще с искринкой, немного бесчеловечной, в серых, как эти стены, глазах. Я набросился на него с упреками, не помню уж какими, но он не прошел мимо и не посторонился с бранью и гневом, но остановился. Он просто стоял и слушал меня, а потом начал задавать некоторые вопросы о моей жизни. В его внимании было что-то подозрительно, но тогда оно показалось мне спасительным. Тот человек привел меня сюда, и теперь даже иногда заглядывал ко мне. Кто он такой? Очевидно: врач больницы. Зачем он засунул меня сюда? Тоже ясно – принял за сумасшедшего. Не спрашивал, не советовался, а просто решил, что это бесполезно. Теперь уже поздно искать ответы на эти вопросы, времени у меня все меньше.

Мне казалось, надежды на спасение нет. Я совсем не мог сопротивляться или думать, как прежде. Временами ночью мне снились странные видения, в которых смешалось мое прошлое. Тревога, что вся моя жизнь может оказаться сном, а на самом деле – психиатрическая больница на Земле реальностью, все глубже поселялась в сердце. Я все помнил о том, что было раньше. Но сейчас не знал, что и думать. Не было никаких доказательств, что мое прошлое – на самом деле мое прошлое. И случилось самое страшное, чего не было прежде никогда и не на одной планете – я усомнился в себе.

Реалией стало постоянное головокружение и застоялый резкий запах. Когда были силы, я вставал и бродил по палате к окну, практически ни о чем не думая. Как я ни просился, на улицу отсюда меня не выпускали. Один раз спросили, кто я. Попытки ответа ни к чему не привели. Тогда и я спросил, когда меня выпустят. Мне ответили, что занимаются этим. И тогда я понял, что, наверное, никогда не смогу бежать.

Ночи были бессонные, долгие, с непрерывной чередой видений и голосов. Ясно, что часто я попусту задумывался над тем, на самом ли деле я такой безумный, и что вообще такое безумие.

Я начал над этим задумываться, еще когда впервые об этом заговорил космонавт. Тогда мне казалось, что человеческое слово «сумасшествие» не откликается во мне никакими ассоциациями. Наоборот, оно вызывало мое недоумение и желание осмысления. Сейчас же я находился по непонятным причинам в месте, где жили все сумасшедшие. Я из последних сил пытался наблюдать за ними и понять, почему их таковыми считают и не дают уйти из этих стен и жить так, как им заблагорассудиться.

В сумасшедшем доме было много людей, и ни один из них не походил на другого. В то время, как в школе одни черты можно было приписать десятку других, тут у каждого было что-то свое в характере, чего не наблюдалось ни у кого больше.

Некоторые из них молчали всегда, были замкнуты, и держали спокойствие и невозмутимость, как обычный человек, тихо и безмятежно идущий по улице. В них не было и намека на необычность. Конечно, они не желали ни с кем разговаривать, однако в такой обстановке в этом нет удивительного факта. Как правило, такие люди были тут, по рассказам, годами, но я не знаю, стали ли они такими потом или были изначально. Но мои подозрения заключаются в том, что такое влияние могли оказывать таблетки, которые давались всем. Я и сам замечал, что они действуют на сознание притупляющее, лишают воли.

Иные, бывшие совсем другими, раздирали душу своими отчаянными криками. Многие порывались сбежать и даже грозились не отступиться ради этого, и пугали убийствами. Да, этих я знал. В обычное время они не вызывали во мне страха своими речами, но подлинный ужас я осознавал, при появлении врачей. Тогда некоторые пациенты сначала упирались, потом кричали, затем переходили на бессвязное бормотание, бились на полу и пытались применять силу – лишь бы в них не всовывали лекарства. Тогда их мигом хватали сразу трое и кололи им нечто, отчего те сразу замолкали.

Такой неописуемый трепет перед врачами и таблетками, конечно же, можно было понять. Я попал в место, где землян удерживали их же братья насильно, причем непонятно было, по какой причине.

Были еще и такие, кто спокойно общался со всеми, даже с людьми в белых халатах, и не упирался никаким действиям. Они спокойно переносили абсолютно все, что было им предложено. Таких людей совершенно никак нельзя было назвать безумными. Что же тогда держало их тут?

Одним из таких пациентов был мой сосед по палате. Знаете, мне на самом деле нравился этот человек. С ним было жизненно необходимо. Наше общение, подчас обессиленное, давало мне надежду и живость мысли. Я понимал, смотря в его глаза, черные как уголь, что безумие не захватило нас. Но это иллюзия, самая реальная из всех мне известных. Очень о многом было, что рассказать ему мне, а мне ему. Но, вы знаете, что самое необходимое в таком общении? Догадываетесь, что так манит в разговор с сумасшедшим? Думаю, всем это известно: просто только в том случае, когда вы вдвоем всей планетой признанны безумными, вы можете быть откровенны. Никто не осудит вас, и не посмеется над тем, что вы говорите. Это уже не имеет значения, и можно быть уверенным, что ваша правда не грозит чем-то еще худшим. Потому, что худшего быть для вас не может. Худшего, и одновременно, лучшего – ликуйте, вы нашли благодарного слушателя, он верит вам.

Этот невысокий, с седыми волосами человек сразу меня принял. Он носил очки, держал спину прямо, у него были ямочки на щеках, слегка приоткрытый всегда рот. Он изрядно следил за своими пальцами, чтобы они держали мягкость. На его шее висели, поблескивая, очки в тонкой оправе, а лицо было небольшим, аккуратным, с легкой, но постоянной улыбкой. Но глаза этого землянина не сравнить с другими. Они были черные, в них не различался зрачок. Эти глаза занимали пол-лица, и стоило задержаться на мне, как становился завороженный их магнетической стальной хваткой.

Я помню, как пациент впервые подошел ко мне. Мы с ним оставались вдвоем, так как не направились на прогулку на задний двор. Я только второй день был тут, и слегка побаивался всего. Но он просто подошел и сел на край моей кровати, грустно поглядывая на приоткрытое, решетчатое с обратной стороны окно.