Юрий Смирнов - Переступить себя

— Не прав ты, Сергей Михалыч, — возразил Луценков. — Мы в первую очередь о деле думали. Для дела, учитывая жесткие сроки, замена была бы на пользу.

— Дело, людьми делается, Иван, — сказал Заварзин. — Надломив Тренкова недоверием, мы тем самым решили бы его судьбу на будущее. А для Авакумова — это не вопрос судьбы, а всего лишь вопрос самолюбия, возможность отличиться. Ничего, уж как-нибудь мы свое самолюбие зажмем в кулак, не то время, чтобы нянчиться с ним. Ты вот не поглядел на мое самолюбие, отбрил так, аж дыхание у меня перехватило… Да и эта скоропостижная замена — знаешь, о чем бы свидетельствовала?

— О чем?

— О нервозности и неуверенности — моей, в частности. А худо, брат, когда начальник занервничает, заегозится; подчиненные тогда такое наворотят — не расхлебаешь. Не знаю, о чем тебе плакался в жилетку Авакумов, но путь он нам всем предложил лишь на первый взгляд выгодный, а на самом деле — гибельный. От тебя-то я как раз и ждал понимания этого. И поддержки ждал. Не дождался.

— Трудно мне спорить с тобой, Сергей Михалыч, — сокрушенно сказал Луценков.

— Почему трудно? — пожал плечами Заварзин. — На равных спорим, я тебе рот не затыкаю. Хорошее ты времечко выбрал для спора… Погляди-ка на себя внимательно.

— А что?

— А то, что не ходи ко мне больше под утро. Манеру взял! Не молоденький, чай. Да и я не двужильный.

Оба невесело рассмеялись.

Следователь Корсунов глядел, как спекулянтка Анна Любивая, на квартире у которой была арестована пособница бандитов Клавдия Панкратова, старательно выводит свою подпись.

— В последний раз, Анна, — веско сказал он. — Больше ты дуриком от нас не уйдешь. Подписала? Завтра в восемь утра заступит на дежурство сержант Кашкин, он тебя и выпустит.

— Ох, Ефим Алексеич! Еще ночь маяться… А нельзя ли прямо счас на волюшку?

— Ты когда подписываешь бумаги, гляди — чего подписываешь. Бумага оформлена завтрашним числом, твои арестантские часы завтра истекают, понятно? А завтра меня не будет, я в засаду пойду, Анна, и если эту бумагу не оформить нынче, ни одна душа тебя отсюда не выпустит. Я из-за тебя, можно сказать, закон нарушаю…

— Поняла, Ефим Алексеич, чего не понять? Сильно ты душевный мужик… Великое тебе спасибо.

Корсунов долго глядел в слишком бесхитростные, слишком благодарные глаза Любивой.

— Язва ты, Анна…

Тут, как и было условлено, явился Тренков. Корсунов, указывая на Любивую, попенял ему:

— Твоя недоработка, Алексей Иваныч. Спекулянтка явная, связь с Панкратовой она тоже поддерживала, а предъявить ей ты ничего не смог. Отпускать приходится.

— Как — отпускать! — возмутился Тренков. — По какому праву?

— А не пойман — и не вор, — вставила Любивая, почувствовав поддержку Коршунова. — Это что же такое, добры люди? Попросилась подружка ко мне переночевать, пустила — и меня же за мою доброту в тигулевку? Я про Клавкины шашни с бандюгами, вот вам крест, граждане начальники, знать не знала, ведать не ведала.

— А два килограмма риса? — нажимал Тренков. — А полтора килограмма сахару?

— У меня дома тоже с килограммчик риса найдется. Так что я — спекулянт? — спросил Корсунов.

— А два килограмма топленого масла? У вас дома найдется столько? — не отступал от своего Тренков. — Рыночная цена — три тысячи за килограмм.

Корсунов вроде бы засомневался… Легкая тень прошла по его птичьему личику, рука вроде бы потянулась к бумаге — смять, порвать, выбросить в корзинку… Любивая испуганно воззвала:

— Гражданин начальник! Ефим Алексеич! Ей-богу, для чахоточной сестры потратилась. Не верите — спросите.

— Вот видишь, Алексей Иваныч, для сестры, — сказал Корсунов. — Между нами говоря, не для сестры, конечно. Но чем мы докажем суду? Нечем нам доказывать. Плохо мы сработали. Придется отпустить… Но гляди, гражданка Любивая! Встречу еще раз за перепродажей, испугом не отделаешься.

Любивую увели. Тренков с сомнением спросил:

— Не перестарались ли мы, Ефим Алексеич? Со страху она никакой записки от Панкратовой не возьмет.

— Возьмет… Жадна больно. Леша, считай: с завтрашнего дня мы выходим на банду.

— Не верится что-то. Пока с одними бабами имеем дело, да и те молчат.

— Я, милый, работал лет пятнадцать тому назад с одним парнем, Сережей Гадаловым. Начальник он был мой… И человек, Леша, был незабываемый… Так он знаешь что частенько говаривал?

— Что? — равнодушно спросил Тренков, думая о своем.

— Не знаешь… А потому не знаешь, что ты не учен по-французски. А он был учен и частенько говорил нам: «Ищите женщину». Вот мы эту самую женщину, Клавку Панкратову, и нашли. А получим ее записку к бандитам — заговорит, милая, заторопится…

Ночью Панкратова сняла с себя шелковую комбинацию и отдала Анне Любивой. Та надела ее под полотняную рубашку, ощутила непривычный холодок шелка, вздохнула:

— В молодые бы годы такую… Чуть припоздала ты, Клавка.

Записку она спрятала в лифчик. Ночь не спала. Камера была забита спекулянтками, лишь в дальнем конце ее тихо и застойно жили три молодые карманницы. Соседки по нарам, отбойные, прошедшие огонь и воду бабы, храпели так оглушительно, с таким тошнотным присвистыванием и прихлебыванием, что у Любивой покалывало сердце. Давно уже, лет пять, не пробовала Анна тюремного хлеба и тюремного сна — и не пробовать бы их никогда… Под утро она твердо решила: по сказанному Клавкой адресу не пойдет, записку не отдаст, сожжет ее в печке, Клавке все одно пропадать. А утром, под гром открываемой дежурным двери, окаянная Клавка обожгла ее ухо шепотом:

— Гляди, Анна! Не отдашь — узнаю, а узнаю — мои мальчики тебя из-под земли достанут. Гляди, Анна…

Ох, жизнь! Корсунов заладил: гляди да гляди, и эта тоже… А тут еще в дежурке настрадалась. Дежурство принял сержант Кашкин, ревностный служака, чтоб ему пусто было. Оглядел ее подозрительно, шмон сделал в авоське, хотя авоську ей выдали при нем, — такой уж он, собственным глазам не верит. А после предложил добровольно выдать все, что, не дай бог, несет она на волю от заключенных, пряча на себе. Любивая облилась холодным потом и, прокляв Клавку, ее шелковую комбинацию и записку, сказала, что выдавать ей нечего. А сержантки, которая обыкновенно бабам личный обыск делала, все не было и не было, непорядок какой-то, видать, случился, и сержант Кашкин стал звонить наверх, в кабинеты, чтобы кто-нибудь из юбошниц пришел. Но тут ударило на стенных ходиках восемь, никто не имел права держать Любивую ни одну лишнюю минуту под арестом, и она зашумела. Службист Кашкин порядок уважал во всем, поэтому он бросил крутить ручку телефона, сказав: «В рубашке родилась, бабонька», — после чего Анна вышла из отделения милиции на ватных ногах. Одна радость: Клавка видела все ее муки, потому что вели ее на допрос, а сопровождающий остановился поболтать с Кашкиным. Может, теперь Клавка, выйдя на свободу, добавит что-нибудь к комбинации?