Марк Твен - Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт)

В третий и последний день нашего пребывания в городе театральная зала оказалась вновь переполнен ной. На этот раз, однако, публика состояла вся сплошь из старых наших знакомых, присутствовавших уже на одном из двух предшествующих представлений. Стоя рядом с герцогом у дверей театральной залы, я видел, что все входившие туда приносили что-то с собою. Карманы у большинства были битком набиты, другие же, очевидно, прятали нечто под полами своих сюртуков. Я без труда убедился, что скрытые там сокровища, во всяком случае, не принадлежали к разряду косметических и парфюмерных; в воздухе пахло тухлыми яйцами, гнилой капустой и т. п. У меня имеется основание питать некоторое доверие к своей способности безошибочно узнавать запах дохлой кошки. Готов поклясться чем угодно, что публика пронесла с собой в театр по меньшей мере шестьдесят четыре таких зловонных трупа. Я вошел на минуту в залу, но разнообразие ароматов слишком сильно уж било мне там в нос; я его не выдержал и поспешил уда литься. Когда все места были заняты, герцог дал одному молодцу четверть доллара с просьбой постоять за него с минуточку у дверей.

Он направился к сцене, а я за ним, но в ту минуту, когда мы заворачивали за угол, он мне сказал:

— Скорее уйдем отсюда, пойдем по городу, а как только выйдем из него, как можно скорее надо бежать к плоту.

Мы так и сделали; прибежав к плоту, пользуясь темнотой, тихо и спокойно выплыли на середину реки, не промолвив за все время ни слова.

А между тем мне в голову невольно пришла мысль, что бедный король переживал теперь прескверные ми нуты в своей жизни, разговаривая с публикой. Оказалось, что я глубоко заблуждался.

Вдруг неожиданно из шалаша появился король, говоря:

— Ну, герцог, каким же образом разыгралось наше дело в городе?

Таким образом, оказалось, что король вовсе не был в городе.

Мы не зажигали фонаря до тех пор, пока не от плыли мили на две от этого городка. Потом мы зажгли фонарь и принялись за ужин. Король и герцог, рас сказывая, как они обделали народ в этом городке, так хохотали, что, кажется, могли порвать все кишки. Герцог сказал:

— Тупоголовые бараньи головы; я знал, что в пер вый день все обойдется благополучно и все городское население будет одурачено; но на третий день я был уверен, что они задумали отомстить, и мне интересно было знать, как они за это примутся; они могли устроить пикник, так как привезли с собою очень много съестного.

Оказалось, что эти бродяги заработали в течение этих трех вечеров четыреста шестьдесят пять долларов. Никогда я прежде не видел, чтобы деньги так легко попадали в руки.

Я пошел спать. Джим не разбудил меня, когда наступила моя очередь стоять на вахте; но так он поступал часто. Когда я проснулся, как раз на заре, я увидел, что он сидел, опустив голову на колени, и вздыхал, а иногда стонал. Я сделал вид, будто этого не замечаю, так как понимал, что это значит.

Он вспоминал о своих детях и своей жене, которые были очень далеко отсюда, и чувствовал страшную тоску по родине, так как он ранее никуда не выезжал из родных мест, и я уверен, что он так же любил своих родичей, как белые любят своих ближних. Хотя это было немного неестественно, но в действительности это было так. Часто он стонал и вздыхал по ночам, полагая, что я крепко сплю и не слышу. Он говорил: «Бедная маленькая Лиза, бедный маленький Джони; это ужасно; я думаю, что я вас больше никогда не увижу, никогда!» Джим был очень добрый негр.

Я подошел к нему и начал говорить о его семье и детях. Он сказал мне:

— Вот только что я услышал на берегу звук, который похож был на пощечину или на стук быстро захлопнутой двери. Это заставило меня задуматься, и я вспомнил, как скверно обращался иногда с моей маленькой Лизой. Ей было четыре года, когда она очень сильно заболела скарлатиной. Но она выздоровела, и вот однажды, когда она ходила около меня, я сказал ей: «Запри дверь!» — но она этого не сделала и стояла улыбаясь. Меня это раздражило, и я снова, очень громко на этот раз, сказал ей:

— Разве ты не слышала, что я сказал? Запри дверь! — но она продолжала стоять на месте, улыбаясь. Я совсем вскипел и сказал: — Хочу, чтобы ты мне повиновалась!

Сказав это, я ударил ее по щеке так, что она упала на землю, и ушел в другую комнату. Через десять минут я возвращаюсь и вижу, что дверь опять совсем раскрыта, а ребенок стоит и плачет. Я взбесился и хотел было снова броситься и побить ребенка, но вдруг ветер с силою захлопнул дверь. У меня пере хватило дыхание, и я сам не знал, что со мною делается. Весь дрожа, я старался снова открыть дверь и наконец открыл ее, крикнув над ухом девочки: «Пам!» — как только мог громче, но Лиза даже не пошевельнулась. Тогда только я понял, что после скарлатины она сделалась глухонемой. Я взял ее на руки и плакал, сжимая ее в объятиях. Я говорил: «Бог простит бедного Джима, но старый Джим на всю жизнь себе не простит то, что она оглохла, а я позволил себе так дурно с ней обращаться!»

Чудная приманка. — Выдумка герцога. — Смерть «брата».

На другой день, ближе к ночи, мы подошли к берегу и причалили около плакучей ивы. Как на од ном, так и на другом берегу были небольшие городки, недалеко от нас. Герцог и король начали строить планы, каким бы путем заработать в этих городках. Тогда Джим сказал герцогу, что он надеется, что на это потребуется только несколько часов, потому что для него было очень тяжело по целым дням лежать в шалаше и быть связанным веревкой. Действительно, мы, когда уезжали, связывали Джима веревкой на случай, если кто-либо, проходя мимо, принял бы его за бежавшего негра. Герцог согласился с тем, что, действительно, тяжело быть связанным целый день и что он подумает, как бы сделать иначе.

Герцог был очень смышлен и тотчас придумал. Он нарядил Джима в костюм короля Лира из коленкора и надел на него парик из белых конских волос и такую же бороду. Потом он взял краски для грима и разрисовал ему лицо, уши, горло и руки синей крас кой, так что он выглядел утопленником, пролежавшим в воде по крайней мере десять дней. Я в жизни своей не видел более отвратительного существа, каким сделался размалеванный Джим. Затем герцог на тонкой дощечке написал объявление: «Больной Араб, но не опасен, пока не взбесится». Это объявление он укрепил на шесте длиною на четыре или пять футов выше шалаша. Джим вполне был удовлетворен и на ходил, что это лучше, чем лежать целыми днями при вязанным и дрожать, заслышав какой-либо звук. Герцог сказал ему, что если кто-либо приблизится, чтобы он выходил из шалаша, буйно бегал по плоту и выл, как дикий зверь. Тогда, наверное, все испугаются и поспешно уйдут подальше от плота. Действительно, это было верное предположение, но большинство не стали бы дожидаться диких завываний, так как достаточно было только взглянуть на Джима: он казался хуже всякого утопленника.