Марк Твен - Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт)

Благополучно пробравшись в свою каморку, я улегся в постель, разочарованный и недовольный тем, что дело приняло такой неблагоприятный оборот; между тем мне пришлось из-за него вытерпеть так много беспокойства и подвергаться такой опасности. Если мешок с золотом останется там, куда я его положил, то это будет, разумеется, превосходно: тогда спустившись миль на сто или на двести вниз по течению, можно послать Мэри-Джен письмо, из которого она узнает, где спрятаны деньги; она распорядится разрыть могилу и найдет их в сохранности. К сожалению, гораздо правдоподобнее, что дело примет совершенно иной оборот: деньги, вероятно, найдутся в ту самую минуту, когда станут завинчивать гробовую крышку. В таком случае король получит мешок с золотом об ратно, и тогда жди, чтобы представился снова случай подкараулить этот мешок; разумеется, следовало вторично сойти вниз и вытащить деньги из гроба, но я не решался на такую попытку. С каждой минутой время приближалось к утру; кто-нибудь из чтецов может, чего доброго, еще проснуться, и в таком случае меня, пожалуй, изловят с шестью тысячами долларов в руках, тогда как никто не уполномочивал вашего покорнейшего слугу заботиться об этих деньгах. «Нет! Мне вовсе нежелательно заваривать такую кашу!» — сказал я себе самому.

Сойдя утром вниз, я нашел, что чтецы уже ушли, а дверь в залу стояла по-прежнему раскрытой настежь; в зале не было никого, кроме членов семьи, вдовушки Батлей, короля и герцога. Я внимательно всматривался в их лица, чтобы узнать, не случилось ли чего-нибудь особенного, но ничего не мог на них прочесть. Около полудня пришел со своим помощником гробовщик — он же и распорядитель погребальных процессий; они вдвоем вынесли гроб на середину комнаты, поставили там на два стула, а все остальные стулья разместили вокруг гроба рядами. Они сбегали за добавочными стульями к соседям, так что прихожая, зала и столовая были совершенно загромождены стульями. Крышка на гробу оставалась все в том же положении, но я не осмеливался, в присутствии такого многочисленного общества, заглянуть под нее; сиротки и самозванцы, их дядюшки, заняли места в переднем ряду стульев, у изголовья гроба, и в продолжение получаса все собравшиеся на похороны проходили мимо них, по одному в ряд, и глядели с минутку на покойника, причем некоторые проливали парочку-другую слез. Церемониал этот выполнялся в торжественной тиши не, нарушавшейся только легкими всхлипываниями самозванцев и трех сироток, прижимавших все время платки к глазам. Можно было расслышать лишь шар канье ног по полу и сморканье носов. Замечательно, что публика сморкается на похоронах усерднее, чем где-либо, за исключением разве церкви. Все места были уже заняты, так что нигде, кажется, нельзя было бы упасть даже и яблочку, но распорядитель, обла давший черными перчатками и замечательно ласковыми манерами, как нельзя лучше рассчитанными на то, чтобы никого ни под каким видом не раздражать, ухитрялся, тем не менее, проскользнуть всюду, устраивая в надлежащем порядке людей и вещи и устраняя возможность малейших недоразумений. При этом он двигался с бесшумностью кошки и не говорил ни единого слова; он перемешал публику, втискивал запоздавших и прокладывал для них в густой толпе свободный проход единственно лишь кивками головы и жестами рук. Уладив все надлежащим образом, он занял опять свое место у стены, прямо против членов семьи. Я никогда еще не видывал такого гибкого и ловкого человека, умевшего проскользнуть с ловкостью угря там, где простым глазом нельзя было под метить ни малейшей щелочки; в то же самое время лицо его неизменно сохраняло торжественный спокойный вид; оно казалось настолько же не способным к улыбке, как и свиной окорок. Для большей торжественности похорон заимствовали где-то фисгармонию, впрочем, немного попорченную. Когда все приготовления были окончены, одна молодая дама села за этот музыкальный инструмент и принялась усердно на нем барабанить, вызывая самые что ни на есть визгливые, дикие звуки, которым все общество стало вторить хором. В эту минуту я совершенно искренне позавидовал умершему Питеру, на которого подобный концерт не мог производить ни малейшего впечатления. Его преподобие мистер Гобсен начал тогда медленно и торжественно отпевать тело усопшего, но как раз в это мгновение из погреба послышались бешеный лай и страшная возня. Лаяла всего только одна собака, но она подняла такой скан дал, что пастору пришлось замолчать; он стоял над гробом, ожидая, пока возня внизу стихнет и можно будет продолжать священнодействие. Действительно, он принял правильное решение, так как все равно никто не мог бы его расслышать. Положение было неловкое и удручающее; никто, по-видимому, не знал, как из него выпутаться. Длинноногий распорядитель не замедлил, однако, и тут найтись: он обратился к проповеднику с жестом, красноречиво заявлявшим: «Пожалуйста, не беспокойтесь! Положитесь на меня!» — а затем, слегка нагнувшись, принялся бесшумно двигаться вдоль стены, причем виднелись только его голова и плечи, скользившие над головами присутствующих. Пока он бесшумно двигался таким образом, возня, лай и суматоха внизу принимали все более ожесточенный характер; распорядителю пришлось обогнуть вышеописанным способом две стены, прежде чем удалось добраться до дверей, сквозь которые можно было проникнуть в погреб. Потом, спустя всего лишь какие-нибудь две секунды, донесся оттуда звук увесистого удара; возня мгновенно прекратилась, со бака пронзительно взвизгнула раза два, и наступила мертвая тишина, после чего пастор продолжал торжественно свое священнодействие с того самого места, на котором оно было прервано. Через минуту или две снова показались голова и плечи распорядителя, скользившего вдоль стен. На этот раз он бесшумно обошел целых три стены залы, поднялся во весь рост, приставил обе руки ко рту, вытянул свою шею к проповеднику и сообщил громким шепотом: «Она поймала крысу». Совершив этот подвиг, распорядитель снова согнулся и проскользнул вдоль стены на прежнее место. Он доставил положительно всем нам большое удовольствие, так как приятно было узнать, в чем дело: подобные мелочи сами по себе не затрудняют человека, а между тем благодаря именно таким мелочам он завоевывает себе общую любовь и уважение. Поэтому-то во всем городе и не было человека популярнее распорядителя погребальных процессий.

Проповедь, произнесенная пастором на похоронах, была сама по себе очень недурна, но до ядовитости длинна и скучна; после того король счел, в свою очередь, удобным произнести надгробное слово и до статочно долго молол обычную в таких случаях чепуху; под конец, однако, и он замолчал. Тогда распорядитель, вооружившись отверткой, начал неслышными шагами приближаться к гробу. Я испытывал в это время понятное волнение и пристально следил за все ми его действиями; он не тратил, однако, времени по-пустому и, стараясь делать как можно меньше шума, надвинул крышку на гроб и плотно прикрепил ее винтом. Нечего сказать, хороша шутка! Мне так и не удалось узнать, оставались ли там деньги в сохранности или же их успели вытащить оттуда. «Положим, например, — говорил я самому себе, — кому-нибудь удалось потихоньку стибрить из гроба мешок с золотом. Мне об этом ничего в точности ведь неизвестно. Могу ли я, спрашивается, послать письменное извещение Мэри-Джен или же лучше будет от этого воз держаться? Если выроют гроб из могилы, вскроют его и ничего не найдут, что подумает она тогда обо мне? Нет, черт возьми, пожалуй, еще меня начнут тогда разыскивать, поймают и засадят в тюрьму! Гораздо выгоднее смиренно поджать хвост, держаться в тени и ровнехонько ничего не писать». Дело становилось до чрезвычайности запутанным. Стараясь его улучшить, я, напротив, его ухудшил в сто раз. Я теперь искренне жалел о своем вмешательстве. И к чему мне было, подумаешь, соваться в эту проклятую историю!