Михаил Федоров - Искатель. 2014. Выпуск №4

Вышел и стал подниматься на второй этаж. Отсчитал двадцать четыре ступеньки, свернул в темное жерло таинственного коридора. Остановился перед распахнутой дверью приемной, где за столом в окружении разномастных телефонов сидела непомерная толстуха. Она, как робот, показала на стену перед собой. Комлев внутренне сжался. Что его ждет? Он — мелкая сошка. А сколько раз в этот кабинет входили директорами и выходили простыми инженерами, врывались прокурорами и вылетали рядовыми следователями…

Что-то коротко мяукнуло на столе секретарши, и она указала на дерматиновую дверь с табличкой своим коротким пухлым пальцем:

— Соловей Кириллович освободился.

Комлев глубоко вдохнул в себя воздух, тихо постучал в лакированную панель и, не дожидаясь ответа, потянул никелированную ручку. Там оказалась еще одна дверь. Снова постучал и открыл ее. Ничего особенного не увидел: как и во всех других начальственных кабинетах, по центру вытянулся стол, в торце которого сидел еще довольно молодой с явными блесткими пролысинами на голове мужчина. Комлев наслышан был о боксерском прошлом секретаря, беседы с которым часто кончались моральным нокаутом для многих. Сидевший подался крутым лбом вперед, и в Афанасия цепко вперились острые глаза боксера.

— Комлев? — услышал он приглушенный голос Штапина.

Афанасия, как правило, называли по имени, а тут…

— Да, я. Вызывали? — пролепетал в ответ.

— Присаживайся, комсомол, — первый рассеянным широким жестом показал на ряд стандартных стульев вдоль стены.

Комлев сел, но никак не мог успокоиться. В груди молотило, глаза цеплялись то за собственные сжатые до боли побелевшие пальцы, то за полированную гладь стола, то за инкрустированный портрет вождя на стене.

— Взбодрись! Я в твои годы и перед чемпионами не пасовал! — проговорил Штапин, роясь в бумагах. — Меня, помню, командировали выбивать металл у министра… Другие к нему, как в клетку с тигром, а я к нему безо всякого. И ничего, как видишь.

Комлев чуть успокоился.

— Я слушаю, Соловей Кириллович.

— Ну, и как дела обстоят?

Афанасий замер, не зная, что сказать. Слишком общим был вопрос. Ответил обтекаемо:

— Как всегда, напряженка…

— Это так. Где ее только нет. Время-то какое. А в чем она выражается?

— А в том, что иной раз по ошибке влезаешь совсем не туда, — произнес Комлев, думая, что все-таки приглашен по какому-нибудь щепетильному делу и лучше заранее подготовить почву.

В глазах боксера сверкнуло удовлетворение:

— Я тоже куда только не лез! Однажды так вляпался, что неделю не знал, состою ли в комсомоле или уже нет, — произнес и хрипло засмеялся. — Вижу, у тебя прыть есть. Ты, небось, сейчас мучаешься: зачем я тебя пригласил…

Потянул сигарету из лежащей на столе пачки «Друг» и, щелкнув перламутровой зажигалкой, окутался клубами дыма. Посмотрел сквозь него на парня и сказал:

— Мне кажется, ты выработался на своем месте, пора тебе что-то другое подыскать.

Сердце в груди Комлева опустилось. А первый опять, выдохнув дым, стряхнул пепел в бугристый раструб черноморского рапана (подарок греческих гостей) и, прищурившись на собеседника, процедил:

— Насколько мне известно, ты заканчиваешь юрфак?

— Да, в следующем году.

— Ну вот, у тебя прямая дорога в милицию. Кому, как не тебе…

«Но почему?!» — чуть не вырвалось у Комлева.

Как многие, он ощущал некоторую неприязнь к милицейским будням, ему казалось, что со временем все это должно отмереть (как учили, вместе с государством).

Первый продолжал твердо держать вызванного на прицеле двух своих свинцовых глаз.

— В милиции наряду с напряженкой есть и свои проколы… — Штапин постучал по бумагам на столе.

— Вот, Пинчуков, исключен и уволен. Вакансия. А ты человек принципиальный. Можем рекомендовать тебя на должность заместителя начальника медицинского вытрезвителя.

Комлев съежился и уже не мог распрямиться. Первый насмешливо сощурился:

— Я понимаю. Это ответственный шаг. Поэтому даю тебе время поразмыслить и завтра жду ответ. Все, молодой человек.

— Хорошо, — пролепетал Комлев и, споткнувшись о ковер, попятился на слабых, безвольных ногах.

Спустился на первый этаж и, не заходя к себе, пошел на улицу. В голове стучало, вокруг сердца ныло. В вытрезвиловку! Пять лет инструкторской работы, и — на тебе! В «трезвяк»! Земля из под ног ушла. Ведь не было в его роду ни пьяниц, ни дебоширов, и учится он на юрфаке, чтобы легко продвигаться по любой из самых уважаемых служебных лестниц, все статьи к тому, чтобы потом со стороны завидовали ему и кланялись: Здравствуйте, Афанасий Герасимович! И вот тебе…

Ослушаться нельзя. И не в такие тартарары загудишь. Другого мало-мальски приличного все равно не предложат. А если и сам найдешь подходящую должностенку, такие рогатульки выставят: «Куда прешь, сосунок!» Конечно, первый назвал эту перспективу престижной. Но сам-то он в мягком кресле сидит. Того и гляди вверх потянут. А ты катай свои шары по вытрезвителю, как жук навозный. Его даже передернуло от мысли, что отныне жить придется среди наипоследних алкашей.

Утром Комлеву (глаза у него были воспаленные: спал плохо, тревожно) совсем не хотелось заходить к первому. А что поделаешь? Надо решать. Решать? Да за него все уже определено. Это и называется выдвижение под зад коленом. И попробуй, откажись. Не обращая никакого внимания на секретаршу за телефонным ее пьедесталом, он втиснулся в кабинет:

— Здравствуйте!

Какой-то второй голос добавил: «Вот попался бы ты мне в подпитии. Лучшую койку бы вытрезвителя организовал. Проходите, товарищ секретарь! Устраивайтесь!»

Свинцовые глаза первого прошили вошедшего:

— А, это ты! Ну, как?

— Постараюсь доверие оправдать.

— Вот это мужской разговор! — протянул короткопалую руку. — И запомни: нам сейчас амуры не время разводить, мы светлое будущее строим!

«Так и есть, — утвердился в своем мнении Комлев и выдернул руку. — Это мне за Людмилу Ивановну».

Весь день с больной головой метался по району, пока привычно не поселилось в нем то оцепенение послушности, к которому приучали его все прошлые годы. Случайные встречи и малозначительные разговоры, просто балдеж среди людской толпы напрочь размыли его комплексы, и он смирился.

Все эти воспоминания постепенно стали растворяться, тускнуть, куда-то уходить, приобретая жесткие контуры новой, сегодняшней жизни, полной иных забот, иной боли.

Комлев ехал в трамвае и злился на себя за то, что в вытрезвителе пошел на поводу у подчиненных, когда надо было бы раскрутить все на полную катушку, кого-то и наказать. Но, видимо, давали о себе знать природная мягкость характера и сама прошлая жизнь.

Экономя душевную энергию, он всегда старался сглаживать различные конфликты, не разжигать лишних страстей. И вместе с тем его обостренная восприимчивость не переносила ожидания, неизвестности, неопределенности. Поэтому часто бывало, что он принимал такие неожиданные для себя решения, о которых потом и вспоминать не хотелось.