Сергей Саканский - Искатель, 2013 № 09

Настоятельница, мать Елизавета, женщина не старая, но и не молодая, приняла Ульяну ласково. Выслушала сбивчивый рассказ, посочувствовала.

— И что же ты всерьез решила от мирской жизни уйти?

— Всерьез, матушка, всерьез. Все потеряла, для чего жить — не знаю.

Настоятельница молчала, обдумывая. Наконец произнесла:

— Сдается мне, дочь моя, что причины истинные ты не раскрыла мне. Но вижу, желание твое искренне. А потому приму тебя послушницей для начала. А потом видно будет. Поживешь, поразмыслишь и решение примешь. Захочешь — останешься, захочешь — уйдешь, насильно мы никого не держим. Эй, Ксения! — Матушка открыла дверь и крикнула в открытый проем. Вошла тщедушная девушка лет пятнадцати. — Покажи Ульяне ее комнату.

Ксения кивнула Ульяне, не поднимая глаз, и Ульяна пошла за ней, оставив на столе настоятельницы дары, что принесла монастырю.

С тех пор и началась для Ульяны монастырская жизнь. Днем она работала не покладая рук, вечером молилась. Дни текли однообразно и серо, но Ульяну это не тревожило. Ей казалось, что она обрела наконец покой, которого так долго искала. Трудилась она усердно, благо что из деревни, к сельскому труду привычна. С другими послушницами и с монахинями общалась мало, не хотела никого близко к себе подпускать. Настоятельница наблюдала за Ульяной исподволь, присматривалась. Девушка сначала вызвала у нее смутные опасения, но они постепенно рассеивались. Хорошая девушка, работящая, тихая. Матушка вздохнула. Молодая только и красивая слишком. Сколько их таких из-за несчастной любви приходило к ней? И где они теперь, узнай поди… Как солнышко начинало пригревать, лед на реке трогаться, так и принимался точить их червь сомнения, закрадывалась в душу тоска по миру. Потом, стыдливо пряча глаза, они лепетали ей, что хотят навестить родителей, что соскучились по дому… Но она-то видела, видела, что с ними на самом деле творится, понимала это их томление и даже где-то разделяла его. Когда-то очень давно, очевидно в другой жизни, была и она молоденькой девушкой. Очень молоденькой и очень влюбленной. И она в той, в другой жизни радовалась солнцу и первым зеленым листочкам, с замиранием сердца прислушивалась к дверному звонку, а потом летела открывать дверь и с порога бросалась в такие родные, такие любимые руки… А потом была свадьба, и она гордилась своим женихом, таким красивым и уверенным. Боже! Как он был красив тогда! А как она была счастлива! Даже теперь отголоски этого неземного счастья доносятся до нее в эту жизнь, даже теперь греется она иногда в его отблесках. Сколько планов, сколько надежд! И все это оказалось разбитым в один миг! Его нашли застреленным в постели любовницы. Как она пережила тогда этот позор? Просто ослепла и оглохла. Никого не хотела видеть, ничего не хотела слышать. Не верила ничему, всем этим сплетням и пересудам. Сгорбившись, проходила мимо старушек, замолкавших при ее приближении и сверлящих ей взглядами спину. Им что радость, что горе, лишь бы было о чем поговорить. Как могут они понять? Как?! Если она и сама этого не понимает. Только дите, что уже тогда жило в ней, удержало ее от рокового шага… Очень хотелось, чтобы был мальчик, и был похож на него. Надеялась вновь обрести утраченный смысл, но не знала тогда, глупая, что если кому на роду написано идти дорогой страданий, то так просто с нее не свернешь… Первое ее желание сбылось — родился мальчик. А вот со вторым… ребенок родился с врожденным слабоумием… Надежду ей не оставили, да она и сама все понимала. От такого не избавишься, это не грипп. Но ребенка забрала. Сначала трудно было, а потом так привязалась, так полюбила его, что самой страшно стало… Он все понимал, добрый был такой, ласковый… Как можно было не любить его? И она уже не считала себя несчастной, домой летела как на крыльях. Как он бежал ей навстречу! У нее сердце каждый раз екало. Счастье мое, мой малыш! Но Бог рассудил, что она и этого не достойна. Пять лет и прожил всего, а потом… Потом она окно закрыть забыла, в магазин ушла… Что было потом, помнит плохо. Маленькое тельце, свернувшееся на земле калачиком, будто спит… красное что-то кругом. Все красное… С тех про она ненавидит этот цвет всей душой. Омерзительный красный цвет. В больнице, в психушке, провалялась два месяца. А потом ушла сюда. Все, чаша переполнилась, довольно… Очень понять хотела, за что ОН ее так? Что она сделала ЕМУ? Столько лет прошло, а все еще трудно ей смириться. Хотя понемногу доходит, что у каждого своя судьба, свой путь… У нее такой, так что с того? Коли все там будем, так, может, и разницы особой нет? Да нет, поняла, есть. Все нужно, все необходимо. Возможно, кому-то меньше страданий перепадет, коли она на себя столько взяла. Уходом своим они спасти ее хотели, чтобы не зря все это. Она надеялась, что ее жизни хватит, чтобы узнать, зачем и где истина… И теперь эта девочка… говорит, муж сгорел, любила… жизнь без него не мила. Чувствуется, себе на уме, скрывает что-то. Пусть, ее дело. Она же не следователь. Захочет — расскажет. А не захочет — пусть живет со своим горем сама. Может, так и лучше. Для того святая обитель и существует, чтобы призреть сирых и убогих. Опять же зима скоро, холодно. Зимой у матушки Елизаветы разыгрывалась тоска. Иной раз даже умереть не жалко было. Она поманила рукой Ксению, как обычно, ошивавшуюся поблизости.

— Иди, милая, Ульяну позови. — Ласково погладила девушку по голове, подумала: «Тоже вот убогая…»

Когда Ульяна вошла, посмотрела на нее изучающее.

— Хорошо работаешь, молодец. Хвалят тебя. Как, не передумала еще? Монахиней стать?

Ульяна глаза опустила, руки вдоль тела как плети висят. Похудела здесь, с лица спала.

— Нет, матушка, не передумала. С радостью постриг приму. Заждалась уж…

— Вот и хорошо. Готовься, скоро уже.

Ни радости, ни огорчения на лице, стоит, как неживая. Хотя что она ждала от нее? Разве от большой радости сюда люди приходят? То-то и оно, что нет. Елизавета прогнала от себя раздражение.

Ульяна поклонилась в пояс и вышла.

В монашестве она приняла имя Анастасия. Сестра Анастасия, так она теперь звалась. После пострига выбралась в город, позвонила матери. Мать от радости даже дара речи лишилась, расплакалась прямо в трубку. Сестра Анастасия спокойно выслушала ее причитания, ничто в груди не шевельнулось. Сообщила, что с ней все в порядке, но монастырь не назвала, опасалась, что мать приедет, уговаривать начнет. Не чувствовала себя готовой слушать все это. Обещала звонить, как возможность будет.

После пострига жизнь ее текла в прежнем русле. Только молиться стала больше. Таяла на глазах, никто в монастыре не мог понять, что с ней творится? И только она знала. Твердо знала теперь, что не со всяким грехом человеку под силу справиться, не всякий грех так просто замолить можно. Может, у иного и получается, да она, видно, не из таких. Либо раскаяние ее фальшивое и происходит из страха больше.