Николай Асанов - Волшебный камень

Ночью ее поднял Иляшев. Варя услышала тревогу в его голосе, когда он отдавал распоряжение погонщикам немедленно выходить.

Она встала и вышла за ним в лес.

Ей показалось, что воздух потеплел. Удивляясь, прислушивалась она к тому, с какой тревогой погонщики обсуждают, это потепление. Хотелось спать. Она разыскала свои нарты, но они оказались нагруженными. Варя попросила освободить их. Иляшев подошел, сказал:

— Пешком пойдешь, оттепель. Олешкам трудно.

— Я устала, — сердито ответила она.

— Все устали. — Он крикнул что-то погонщикам. Обоз тронулся и сразу исчез в темноте.

Она бросила на остяка уничтожающий взгляд, но на него это не подействовало. Пришлось стать на лыжи. Сразу заныли ноги. Лыжи проваливались, к ним прилипал снег. Каждый шаг давался с трудом. Однако Иляшев уходил с обозом. Она заторопилась, чтобы не отстать.

Когда начало светать, Варя услышала, как вода тонко зазвенела на снегу. Это с деревьев падала капель. Варе стало жарко. Она сбросила шубу. Иляшев сунул ее в свой мешок, неодобрительно поглядывая на Варю.

Вместо обеденного привала Иляшев распорядился раздать всем сухари и немного сахару. Для Вари он открыл банку консервов, посадил ее на нарты, чтобы она отдохнула.

Она смотрела, как остяки бежали рядом с упряжками, хватая на бегу пригоршни снега, заедая его мерзлыми сухарями. Олени внезапно изменили окраску: вместо серых они стали коричневыми от пота.

Поздно вечером обоз вышел на ягельник — последний привал перед рекой Дикой. Иляшев знал все пастбища на сотни верст по округе. Об этом привале остяки говорили еще два дня: каждый надеялся отдохнуть тут как следует. Но едва успели распрячь олешков, как Филипп сказал погонщикам, чтобы не давали стаду разбегаться, через два часа надо ехать.

Варя лежала на нартах и следила усталыми, покрасневшими глазами, как олешки разгребали снег, вырывали белый пушистый мох и торопливо жевали, словно и им передалось нетерпение людей.

Первый раз пожалела она, что пошла в этот поход, И, пожалев, уже не могла остановить этой горькой жалости. Захотелось плакать, тем более что все тело ломило, онемели пальцы на руках и на ногах, она с трудом двигала ими. Слезы, непрошено появившиеся на глазах, давали ей право на сопротивление, если Иляшев потребует, чтобы она снова пошла пешком. Она не может идти! Пусть он придумает, как разместить груз, чтобы освободить ей место на нартах.

Она злилась; постепенно слезы высохли, и осталась только эта озлобленность, когда кажется, что все кругом виноваты, а ты один прав.

Филипп уже дважды отложил отъезд — он видел, что с начальницей сейчас не сговоришься.

Но вот, сжав зубами трубку, Иляшев пошел напрямик к ней, крикнув, чтобы гасили костры.

— Надо идти.

— Я не могу! — отрывисто сказала она.

— Заяц говорит: «Не могу!» — тогда его лисица и хватает, — сказал Филипп.

Она взглянула в его глаза и вдруг увидела в них такое презрение, что все слова замерли на губах. Он отвернулся от нее, помахал рукой с зажатым в ней хореем. На синеватом от лунного света снегу началось движение, заскрипели нарты. Опять повернулся к ней. Узкие глаза были спокойны, сам он очень тих.

— Если сегодня не дойдем и завтра не дойдем, потом месяц идти будем, и все до места далеко. Маленького мать водит, большой вырастешь — сам пойдешь… — И отошел от нарт, закричав что-то по-остяцки.

Варя вдруг встала на ноги, охнула, шагнула, стараясь догнать Филиппа. Ей хотелось сказать ему какое-нибудь простое слово о том, что она все поняла, что она все сделает, пусть он не сердится на нее. Но остяк побежал вперед, налег грудью на кладь; олешки едва сдвинули пристывшие к снегу нарты.

Луна скоро скрылась. Стало совсем темно. Ветер дул в спину — теплый и тяжелый, будто обволакивал тело ватой. Вот уже трудно двигаться и дышать. Но обоз все шел. Слышались резкие удары хореев, крики, храп оленей. Нарты останавливались; тогда Варя натыкалась на них, ударяясь о какие-то металлические спицы и палки, которых в темноте не могла узнать. Потом опять бежала, догоняя нарты; иногда присаживалась на снег, если остановка была длительной.

Теперь ей было стыдно, что она не настояла на более долгом отдыхе, — кто начальник? Однако Иляшев не подходил к ней. Ночь тянулась над обозом, скучная, долгая, как и весь их путь. Звезд не было. Темное небо низко опустилось, и от него тоже веяло теплом. И вдруг Варя подумала, что во всем этом — в труде ее, в ее усталости — виноват Сергей.

Она заметила, что отстала от обоза. Глубокое безразличие охватило ее. Она тихонько опустилась на снег, подумала с легким злорадством, как испугается Иляшев, увидев, что начальницы нет. Ну и пусть! Так ему и надо. Ей надоели эти железные люди.

Она свернулась в комочек, подобрала ноги к животу. Стало совсем тепло. Сегодня в лесу оттепель, она не замерзнет. Часом раньше или часом позже — не все ли равно, когда они придут к Сергею?

Утомительно и длинно занимался рассвет в тумане, в оттепели, в облаках. Лес начал сереть, отдельные стволы чуть-чуть обрисовались во мраке. Варя не видела этого зарождения утра. Его видел Иляшев, приглядывавшийся к снегу, к сучьям деревьев, что пригнулись к самой земле, как будто их измучила тяжесть влаги и плотного снега. Иляшев прикрикнул, чтобы скорее гнали олешков к реке, а сам остановился, пропуская их мимо, угадывая, смогут ли они перенести этот перегон. И тогда заметил, что Вари нет.

Иляшев окликнул Тимоха. Тимох ответил жалобным голосом. Он боялся начальства больше всего на свете. Сейчас Тимох готов был остановить обоз. Но Иляшев приказал гнать скорее. Олешки и сами побежали, будто чуяли приближение беды. «Порежем олешков по такой дороге», — грустно подумал Иляшев, потом выругал Варю и повернул обратно.

Уже рассвело, когда Филипп нашел девушку. Не в силах более сдерживаться, он грубо разбудил ее, рывком поставил на ноги, не обращая внимания на ее жалобы и слезы.

Варя сделала несколько шагов — еще видна была ямка, подтаявшая так уютно под ее телом, — и споткнулась. Оперлась на палку, бамбук лопнул со звоном, подобно струне. Варя скользнула в снег.

Иляшев отчаянно вскрикнул, будто падение Вари причинило боль ему. Варя испугалась этого крика. Встала и вдруг повисла на руке Иляшева. Она поняла, что вывихнула ногу, но это несчастье ее даже обрадовало. Пусть теперь Иляшев пожалеет ее. Говорила она, что устала, — нужно было дать ей отдохнуть, тогда она была бы осторожнее, глядела бы под ноги, заметила бы этот вывернутый ствол.

Несмотря на боль в ноге, она усмехнулась осторожности, с какой усадил ее Иляшев. Он снял меховой сапог с ноги, бережно ощупал лодыжку. Перетянув ногу сыромятным ремешком, вытянутым из необъятных карманов, Филипп встал, подал руку Варе и, прежде чем она сообразила, что с ней происходит, взвалил ее на спину, сомкнув Варины руки на своей бурой, морщинистой шее. От его тела шел острый запах пота.