Богдан Сушинский - Странники войны

— Но теперь подробности всей этой истории вас уже не касаются, — голос обер-диверсанта стал жестким, заставляющим вздрагивать после каждого слова. — Вас они, унтерштурмфюрер Зомбарт, уже не должны ни разочаровывать, ни утешать. Вам судьбой велено быть Имперской Тенью. Это столь же почетно, как и ответственно. Поэтому еще раз загляните в этот ров. Что вы пялитесь на меня, Зомбарт? Я сказал: подойдите к краю рва и еще раз всмотритесь в этот апофеоз мученичества. Это ваша могила. Да-да, ваша могила, унтерштурмфюрер. Вы уже там, среди всех этих несчастных на земле, но блаженствующих в раю. Унтерштурмфюрер Зомбарт казнен. Через несколько минут он будет погребен вместе с остальными. Его, Зомбарта, больше не существует. Ваша душа переселилась в двойника фюрера, в его Имперскую Тень. Если хотите, в самого фюрера. Вы поняли меня, Имперская Тень?

— П-понял, — все еще затравленно подтвердил унтерштурмфюрер.

— Ни черта вы не поняли! Я сказал, что Зомбарт остался в этой могиле. А вы — Имперская Тень фюрера. Вы — зомби, готовый заменить фюрера где угодно: в его автомобиле, на улице, во время встречи с берлинцами. На трибуне, с которой будете обращаться с речью к фронтовикам. В беседе с иностранными дипломатами или на совещании генералитета в бункере полевой ставки. Этот расстрел — последний звонок из ада. Если вы не прислушаетесь к его зову и не сумеете...

— Я сумею, господин штурмбаннфюрер, — осмелился прервать его Зомбарт. — Теперь-то уж я сумею.

— И никаких псалмопений по этому поводу, никаких псалмопений!

Скорцени умиленно прокашлялся, повертел в руке пистолет, всем своим видом показывая, что весьма сожалеет по поводу его ненужности, и, спрятав оружие в кобуру, критически осмотрел внешний вид Имперской Тени, словно прямо отсюда хотел доставить его в рейхсканцелярию.

— Все эсэсовцы, ставшие свидетелями вашей казни, тотчас же будут отправлены на фронт. При том условии, что даже на страшном суде они не сумеют вспомнить никаких подробностей нынешней акции. Все остальные люди, которые знали вас, тоже исчезнут. — Он благоговейно взглянул на проносившиеся над рвом-могилой по-осеннему низкие голубовато-свинцовые облака. — Отныне о вашем существовании будем знать только я и Гольвег. Да еще какое-то время доктор Брофман. Кстати, вы ничего не имеете против доктора Броф-мана? — поинтересовался первый диверсант рейха, указывая на стоявший чуть поодаль «мерседес», куда Зомбарту надлежало идти.

— Нет, — пожал плечами Зомбарт.

— Он вас не раздражает?

— Нет.

— Так не раздражайте же и меня, Зомбарт, дьявол меня расстреляй. И постигайте эту странную науку — быть тем, кем вам предназначено. Постигайте, постигайте. И никаких псалмопений по этому поводу, Зомбарт, никаких... псалмопений!

— Господи, вот кому бы стать фюрером, — молвил слегка окрепшим голосом Зомбарт.

— Кого вы имеете в виду?

— Вас. Даже не пришлось бы играть его, перевоплощаться. Будь вы фюрером, вся Германия боготворила бы вас. Боготворила и трепетала

— Главное, чтобы трепетала. Это меня больше устраивает, — признал штурмбаннфюрер. — Как говаривал в таких случаях Гай Цезарь Калигула: «Пусть ненавидят* лишь бы боялись!» Вы имеете что-либо против Калигулы, Имперская Тень?

— С чего вдруг? — с трудом постигал все причуды мышления своего патрона.

— Он вас не раздражает?

— Калигула?!

— Причем здесь Калигула? Что вам все время хочется ввести меня в блуд античных распрей? Я спрашиваю о Скорцени. Он вас не раздражает?

— Избави Господи.

— Так запомните же эти слова: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись!» Калигула изрек их для вашего случая. Убивая, как мне помнится, одного из последних своих двойников. Так пусть же они станут вашим девизом, дьявол меня расстреляй.

— Бояться меня, господин штурмбаннфюрер, уже вряд ли кто-нибудь станет, зато ненависти... о, ненависти хватит на всю мою жизнь. Простите, я еще не раздражаю вас?

Уже почти час Борман одиноко бродил по усыпанным пожелтевшей хвоей тропинкам соснового леса «зоны Б». Длительное пребывание в «Вольфшанце» всегда угнетало рейхслейтера, он хоть сегодня с удовольствием отправился бы в Берлин. Однако фюрер по-прежнему с подозрением воспринимал любую самовольную отлучку. После заговора генералов он вообще с недоверием относился к самому Берлину. Будь его воля, он и столицу перенес бы сюда, в район полевой ставки.

Но поскольку сие пока что было не под силу даже ему, фюрер посматривал в сторону Берлина, как Нерон — в сторону вечернего Рима: кто знает, какие еще заговоры зреют за его стенами? Иногда Борману казалось: если бы Гитлер вдруг узнал, что Берлин стерт с лица земли авиацией союзников, огорчение его было бы всего лишь вежливой данью всегерманской скорби. И не более того.

— Вам пора возвращаться в Берлин, мой фюрер, — настойчиво посоветовал ему Борман вчера вечером, когда Гитлер — уставший и опустошенный — коротал последние минуты перед сном, сидя у полупогасшего камина, очень напоминающего тот, который так манил его к себе в «Бергхофе». — Пусть в ставке остается кто-либо из Генерального штаба. Этого вполне достаточно. В столь трудные дни столица, а следовательно, и вся Германия, должна чувствовать, что вы с ней, с германцами.

— Ненавижу Берлин. Он предал меня! — обреченно возмутился фюрер и, запрокинув голову, опустился в кресле как можно ниже. В «Бергхофе» Гитлер вообще старался сидеть так, чтобы ощущать кончиками пальцев тепло огня. — Он предал меня. Он предает меня ежедневно. Здесь, в полевой ставке, я чувствую себя солдатом. Этот бункер напоминает мне блиндаж. Я преисполнен сознания того, что армия по-прежнему подвластна моей воле, моему озарению. Тебе, Мартин, не понять, что это за чувство: когда по твоему приказу, словно по воле Бонапарта, идут в наступление целые дивизии, корпуса, группы армий. Нет, Борман, я не вернусь туда.

— Вообще?

— Если только смогу.

— Понимаю, мой фюрер. Начиная разговор, я исходил из той сложной обстановки, которая сложилась у границ рейха.

— Ты прав: сложная. Однако германцам не в чем упрекнуть меня. Здесь, в «Вольфшанце», я нахожусь куда ближе к передовой, чем многие из них. И подвергаюсь такой же опасности, как и они.

— Мы не способны понять друг друга, — признал свое поражение Борман, — Нам все труднее приходить к какому бы то ни было пониманию.

...Сейчас, убивая тоску по Берлину на лесных тропинках «зоны Б», Борман мысленно вновь и вновь возвращался к этому разговору Душа его терзалась сомнениями. Одна часть ее по-прежнему оставалась верноподданнической, другая же бунтовала, провоцируя его на гибельную авантюру. Временами Борману казалось, что его личный авторитет в партии, армии, в народе возрос настолько, что, вернувшись в Берлин, он вполне смог бы взять власть в свои руки. Пусть вначале неофициально — расставив на наиважнейшие посты надежных людей и создав новую оппозицию фюреру из единомышленников-генералов; а затем открыто, сославшись на сильное нервное истощение фюрера, его потребность в отдыхе и лечении.