Генри Хаггард - Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада

Она замолчала, а затем продолжала мечтательным голосом:

— Вот если бы он встретил не просто самку, а женщину умнее его самого, даже если бы она была не белой, то интересно…

Здесь я нашел нужным проснуться. Повернув голову, я зевнул, открыл глаза и взглянул на нее. В одно мгновение выражение ее лица изменилось, и вместо властолюбивых мечтаний на нем отразился девичий испуг. От этого лицо сделалось женственнее и привлекательнее.

— Ты Мамина? — спросил я. — Не так ли?

— Да, инкузи, — ответила она. — Таково мое имя. Но от кого ты его слышал и как ты меня узнал?

— Я слышал его от некоего Садуко, — при этом имени она немного нахмурилась, — и от других, а узнал я тебя потому, что ты так красива.

Она ослепительно улыбнулась и вскинула свою головку.

— Разве я красива? — спросила она. — Я этого не знала! Ведь я простая зулусская девушка, которой великому белому предводителю угодно говорить любезности, и я благодарна ему за них. Но, — продолжала она, — кем бы я ни была, но я совсем невежественна и не сумею ухаживать за твоими ранами. Может быть, пойти за мачехой?

— Ты говоришь о той, кого твой отец называет Старой Коровой и которой он прострелил ухо?

— Да, по описанию это она, — ответила Мамина, засмеявшись, — хотя я никогда не слышала, чтобы он так называл ее.

— Или слышала, да забыла, — сказал я сухо. — Нет, благодарю тебя, не зови мачеху. К чему беспокоить ее, когда ты сама можешь сделать то, что мне нужно. Если в той чашке есть молоко, может быть, ты дашь мне попить?

Через минуту она уже стояла на коленях около меня и, поднося чашку к моим губам одной рукой, другой поддерживала мою голову.

— Это большая честь для меня, — сказала она. — Я вошла в хижину как раз перед тем, как ты проснулся, и видя, что ты все еще без сознания, я заплакала… посмотри, мои глаза еще мокрые (действительно, они были мокрые, хотя я не знаю, как это случилось). Я боялась, что сон твой может оказаться роковым.

— Ты очень добра, — сказал я. — Но, к счастью, твои опасения безосновательны, а потому садись и расскажи, как я попал сюда.

Она села не так, как обыкновенно садятся туземки, — в коленопреклоненной позе, а опустилась на табурет.

— Тебя принесли в крааль, инкузи, — сказала она, — на носилках из веток. Сердце мое остановилось, когда я увидела эти носилки. Я подумала, что убит или ранен… — она замолчала.

— Садуко? — подсказал я.

— Вовсе нет, инкузи… мой отец.

— Но так как это не был ни тот, ни другой, — сказал я, — ты почувствовала себя счастливой.

— Счастливой?! Как я могла считать себя счастливой, инкузи, когда гость нашего дома ранен, может быть, смертельно — гость, о котором я так много слышала, хотя, к несчастью, меня не было дома, когда он прибыл.

— Продолжай свой рассказ, — перебил я ее.

— Мне нечего больше рассказывать, инкузи. Тебя внесли сюда, и я узнала, что злой буйвол чуть не убил тебя в водоеме. Вот и все.

— Но как я выбрался из водоема?

— Кажется, твой слуга Скауль прыгнул в воду и отвлек на себя внимание буйвола, который вдавливал тебя в тину, а Садуко забрался ему на спину и всадил копье между лопатками до самого сердца, так что он издох. Потом тебя вытащили из тины, почти совсем раздавленного, и вернули к жизни. Но затем ты снова потерял сознание и до настоящей минуты бредил, не приходя в себя.

— Он очень храбрый, этот Садуко.

— Как и все, ни больше, ни меньше, — ответила она, пожав своими закругленными плечами. — Я считаю храбрым того, кто был под буйволом и скрутил ему ноги, а не того, кто сидел на его спине и проткнул его копьем.

В этой части нашего разговора я внезапно опять лишился чувств и потерял представление обо всем, даже об интересной Мамине. Когда я снова пришел в себя, ее уже не было, а на ее месте сидел старый Умбези, который, как я заметил, снял со стены хижины циновку и сложил ее в виде подушки, прежде чем сесть на табурет.

— Привет тебе, Макумазан, — сказал он, увидя, что я пришел в себя, — как ты поживаешь?

— Лучше нельзя, — ответил я, — а как ты поживаешь?

— Плохо, Макумазан. До сих пор я едва могу сидеть, у этого буйвола была очень твердая морда. Спереди у меня тоже распухло, там, где ударил меня Скауль, когда свалился с дерева. А сердце мое разорвалось надвое из-за наших потерь.

— Каких потерь, Умбези?

— Ох, Макумазан. Пожар, который устроили эти негодяи, охватил наш лагерь, и почти все сгорело: мясо, шкуры, даже слоновая кость, которая так потрескалась, что никуда не годится. Это была несчастливая охота, хотя она и началась удачно, но вышли мы из нее почти голыми. Да, у нас ничего не осталось, кроме головы буйвола с расщепленным рогом. Я думал, что ты захочешь сохранить его череп.

— Ну, Умбези, поблагодарим судьбу, что мы остались живы. Если я не умру, — прибавил я.

— О Макумазан, ты, без сомнения, будешь жить. Так сказали два наших знахаря, которые осматривали тебя. Один из них наложил на тебя эти кожаные повязки. Я обещал ему телку, если он вылечит тебя, и дал ему в задаток козла. Но он сказал, что ты должен лежать здесь месяц, если не больше. Тем временем Панда прислал за кожей для щитов, и я вынужден был убить двадцать пять моих лучших коров… то есть, моих собственных коров и коров моих людей.

— Мне очень жаль, что ты не убил коров до того, как мы встретили этих буйволов, — проворчал я потому, что у меня очень болели ребра. — Пришли сюда Садуко и Скауля. Мне хочется бы поблагодарить их за то, что они спасли мне жизнь.

На следующее утро они пришли, и я горячо поблагодарил их.

— Не надо, не надо, инкузи, — сказал Скауль, плача слезами радости от того, что ко мне снова вернулось сознание и рассудок. Это были слезы не Мамины, а настоящие слезы. Я видел, как они стекали по его плоскому носу, сохранившему еще следы орлиных когтей. — Не надо, не благодари больше, умоляю тебя. Если бы ты умер, то и мне хотелось бы умереть. Вот почему я: прыгнул в воду, чтобы спасти тебя.

От этих слов мои глаза увлажнились. Мы привыкли свысока смотреть на туземцев, а, между тем, где мы нашли большую преданность и любовь, как не среди дикарей?

— Что касается меня, инкузи, — сказал Садуко, — то я только исполнил свой долг. Разве мог бы я ходить с поднятой головой, если бы буйвол убил тебя, а я остался бы жив? Даже девушки засмеяли бы меня. Но какая толстая шкура была у буйвола! Я уж думал, что копьем никак не проткнуть ее.

Заметьте разницу в характере этих двух людей. Один, вовсе не герой в повседневной жизни, бросился на помощь просто из верности к своему господину, который часто ругал его, а иногда и бил за пьянство. Другой рисковал жизнью из тщеславия, а может быть, потому, что моя смерть помешала бы его планам и его честолюбивым замыслам, в которых я должен был принять участие.