Лазарь Лагин - Остров Разочарования (Рисунки И. Малюкова)

Если вы не чувствуете за собой вины, вам нечего бояться». Правильно я передаю ваши слова, мистер Егорычев? Егорычев утвердительно кивнул.

— Ну вот, — победоносно заключил Мообс. — А этот немец, понятно, не чувствовал за собой никакой вины, вот он и признался… Я бы тоже на его месте признался…

— Похоже, что вы вынудили его признания чисто провокационным путем, — укоризненно произнес Фламмери. — Я был бы рад, если бы вы поняли, что это в высшей степени недостойный путь, и я буду молить господа, чтобы он простил вас, мистер Егорычев.

— Вам не стоило бы затруднять его своими молитвами, — спокойно отвечал Егорычев (его спокойствие выводило из себя обоих его обвинителей). — Я действовал в духе решений Тегеранской конференции: военных преступников должны и будут судить народы, над которыми они творили свои черные дела.

— Демагогия! — фыркнул Цератод. — Обычная советская демагогия! Решения, касающиеся народов Европы и, ну, скажем, в самом крайнем случае, Азии, вы механически переносите на дикий народец, никому не известный и проживающий в неведомо какой части света!

— И потом, — продолжал Егорычев, пропуская мимо ушей эту человеколюбивую тираду, — помимо всего прочего, помимо всех общих политических и моральных соображений, неизвестно, сколько еще нам придется прожить на этом острове. Нужно быть безумцем, чтобы при таких обстоятельствах из-за бандита-эсэсовца портить отношения со всем местным населением.

— Мистеру Егорычеву, насколько я понимаю, угодно заигрывать с неграми, — сокрушенно заметил Цератод. — Как бы через денек-другой они не сели нам на голову.

Снова вмешался Мообс. Он высказал соображение, что вообще признать белого человека виновным перед черным не более осторожно, чем ежедневно после бритья совать голову в пасть тигру.

— Кстати о бритье, — провел Цератод ладонью по своей щетине. — Пожалуй, я еще успею побриться до того, как эти голые демонстранты доберутся до нашей площадки. Англичанин, даже если он прибыл с Луны, должен быть безукоризненно побрит.

И он величаво удалился, озабоченный не столько приведением в порядок своей физиономии, сколько прилично оправданным выходом из затянувшегося спора с Егорычевым. Переубедить, а тем более поставить на колени Егорычева не удалось. Разговор имел все данные разгореться в крупную ссору, а то и в открытый разрыв. Кто знает, как повернется дело в дальнейшем, но пока что разрыв с Егорычевым был бы неразумным и уж во всяком случае несвоевременным. К тому же — и это было не самым последним из побуждений, заставивших достойного Цератода подумать о бритье, — при этом чрезвычайно деликатном разговоре, присутствовал кочегар Смит. Смиту лучше не присутствовать при таком сравнительно откровенном обмене мнениями. Смит должен верить Цератоду во всем, во всех его помыслах и поступках. Уже кое-что упущено: этот болван все больше и больше подпадает под влияние большевика Егорычева. Нет, нужно впредь поступать и выражаться более осторожно. Если удастся удержать Смита при себе, Егорычев будет во сто раз менее опасен.

Спустя несколько минут к примерно такому же выводу пришел и Фламмери. Правда, за Мообса он был спокоен.

— Я полагаю, что в дальнейшем вы будете более осмотрительны и демократичны, — сказал он и ласково улыбнулся. — Будем надеяться, что на этот раз ваш промах не будет нам стоить очень дорого. Мы с вами люди высокой культуры, и мы не можем ни на минуту забывать, что несем перед господом и нашими правительствами моральную ответственность за жизнь и благополучие людей, которые имели несчастье попасть к нам в плен.

— Кстати о пленных, — сказал Егорычев, не выказывая ни малейших признаков благодарности за прощение, высказанное ему между строк мистером Фламмери. — По-моему, пора накормить их и вывести на прогулку. Как вы думаете, Мообс, насчет того, чтобы покараулить их, пока они будут насыщаться и пополнять свои запасы кислорода?

Мообс молча, одними глазами спросил разрешения капитана Фламмери. Фламмери разрешил, и Мообс нехотя направился в пещеру.

— Не забудьте держать автомат наготове! — крикнул ему вслед Егорычев. — Не особенно доверяйте их миролюбию и не вступайте с ними ни в какие собеседования! Одна неудачная фраза может создать нам уйму новых затруднений!

— Мне кажется, мистер Егорычев, вы избрали не совсем удачную форму обращения с Мообсом, — промолвил Фламмери с искусно разыгранной мягкой укоризной. — Иногда ваша просьба звучит, как приказание.

— Охрана военнопленных — дело военное, — сказал Егорычев.

— Ну да, конечно, — недовольно промычал Фламмери. — Но как вы, однако, любите играть в солдатики!

Егорычев промолчал.

Как раз в это время из пещеры, конвоируемые Мообсом, показались Фремденгут и Кумахер. Они щурились на ярком солнечном свете, потягивались, зевали. Фельдфебель, приседая на корточки и вытягиваясь, наспех проделал несколько гимнастических упражнений, к неудовольствию Фремденгута, который хотел использовать все прогулочное время на прогулку и попутную разведку обстановки.

Егорычев следил за ними издали. Пленные шагали гуськом, по-военному подтянутые, но не спеша, наслаждаясь свежестью и золотым покоем утра. Судя по тому, что они не обменивались между собою ни единым словом, они или уговорились об этом заранее, или досыта наговорились у себя в закутке.

У того места, где меньше часа тому назад островитяне вязали ремнями отчаянно сопротивлявшегося Сморке, Кумахер вдруг нагнулся и поднял что-то тонкое, легкое, сквозное, блеснувшее на солнце нежным золотистым блеском. Это были очки казненного ефрейтора. Кумахер поспешно сунул их в карман, опасаясь, как бы Мообс их не отнял. Но Мообсу очки были ни к чему, и он решил, оставить их пленным на память об их злополучном коллеге. Ему, конечно, и в голову не могло прийти, что они не слышали воплей Сморке, а между тем это было именно так. Не надо забывать, что, кроме густой стены деревьев и наружной двери пещеры, пленных отделяла от событий, происходящих за ее пределами, еще и внутренняя дверь, ведущая из основного помещения в место их заключения. Для того чтобы они не могли подслушивать, что происходит и о чем говорят в передней части пещеры, Егорычев еще накануне вечером прикрыл эту дверь двумя плотными шерстяными одеялами, а поверх одеял для верности повесил еще шинели обоих ефрейторов.

Как бы то ни было, но пленные и не подозревали о гибели Сморке. Наоборот, обнаружив на лужайке его очки, они вполголоса обменялись несколькими отрывистыми фразами, которые ничего не могли сказать человеку, не посвященному в их ночную беседу, но означали между тем, что, скорее всего, Сморке где-то совсем поблизости, что он в великой спешке как-то потерял очки (они знали, что в кармане он всегда носил с собою запасные, точно такие же золотые — возможно, что именно эти, из кармана, он и уронил), но что раз он на свободе, то есть еще надежда вырваться из этого позорного плена (подумать только: двое безоружных обезоружили и взяли в плен двух вооруженных до зубов эсэсовцев, а третьего убили!). Ефрейтор Сморке на редкость бойкий и распорядительный парень. Значит, есть основания надеяться, что он выручит их из заточения и восстановит поруганную эсэсовскую честь еще до конца недели. Было чрезвычайно важно, чтобы вся эта операция была закончена именно до конца недели.