Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

Обсудив частные инициативы, Городок сделал неутешительный для реформ и власти вывод: и там, и там дело вершилось обманом, когда шутейный девиз «не обманешь – не проживешь» принимал вовсе не шуточный оборот.

Только Перелыгин подумал, что надо поговорить с Любимцевым, отвечавшим за торговлю, как зазвонил телефон и знакомый раскатистый голос сообщил:

– Объявляется сигнал «Буря»! Сбор в больнице через двадцать минут. При себе не иметь ничего. Отбой!

Игру под этим условным названием придумали давно. Военкомат для отчета раз-два в год устраивал простенькие тревоги для офицеров запаса, проверял их готовность собраться на сборных пунктах. Команда, где старшим был Любимцев, по мобилизационному плану собиралась в спортивном комплексе и до утра устраивала там застолья, с купанием в бассейне. Решили встречаться почаще, а чтобы не путаться и чтобы домашние не догадались, вместо военкоматовского пароля «Буран» объявляли «Бурю». Скоро по Городку поползли слухи о странных ночных учениях. Кто-то по дурости взболтнул, будто готовится отправка в Афганистан. Жена военкома по просьбе женщин пристала к мужу: правда ли? «Имейте совесть, мужики!» – взмолился военком. «Бурю» приостановили, но между собой, в шутку, время от времени пользовались этим паролем.

Перелыгин поморщился: «Рановато начинают». Он понимал, что ничего путного о кооперативах не нароет, и хотел поскорее отвязаться от дежурной темы, не откладывая на потом, но сегодня Серебровский устраивал прощальное застолье – уезжал к новому месту работы. Перелыгин прошелся по комнате, рухнул плашмя на широкую тахту, сцепил руки на затылке и закрыл глаза. Жалко было расставаться с Серебровским – веселым, остроумным, с вечным свежим анекдотом, словно кто-то каждое утро передавал его по телефону.

«Давно ли Серебровский строил больницу, – вспоминал Перелыгин, – с гордостью хвастался, показывая разнокалиберные ящики с оборудованием?»

Ради этих драгоценных ящиков мотался по городам и весям: уговаривал, заискивал, грозил, сулил златые горы, соблазнял, подкупал, одаривал, пил в ресторанах. Испытывая блаженство, приползал в Городок, чувствуя себя участником сказочного приключения. Он строил, перекраивал, выискивал в каталогах и журналах новейшее оборудование. Рыскал по стране за врачами. Подбирал и беспощадно муштровал медсестер. Он молил Бога, чтобы однажды его невозможная больше нигде жизнь не растворилась в тумане точно призрак.

«А ведь было уже», – лежа на тахте, вспоминал Перелыгин. Несколько лет назад, когда в новой больнице шел монтаж оборудования, голос Любимцева точно так же передал сигнал «Буря». В помещениях стояли запахи красок, лаков, дерева и еще неизвестно чего, а довольный Любимцев ходил вдоль стен, выложенных светлым кафелем, придирчиво разглядывая кладку, и был похож на прораба, – он всегда менялся просто и естественно, стоило чем-нибудь заинтересоваться, а мальчишеский интерес ко всему не остывал в нем, казалось, никогда. Из родильного отделения, наслушавшись о достоинствах его полной изоляции, они прошли в операционную, наполненную запахами от стола с едой.

– Ну, что вы там возитесь? – нетерпеливо крикнул Любимцев. – Успеешь еще свой товар показать.

– Идем, идем! – Серебровский повел Перелыгина к столу. – Между прочим, умение показать товар лицом – фирменный знак предвзятости. – Он мягким движением поправил очки в дорогой оправе. – Начнем людей лечить, положу нашего Егора в отдельную палату, приставлю лучшую сестричку для вдохновения и сам коньяк приносить буду, только пусть пишет. С таким лицом товар организуем! – Серебровский зажмурился, словно на языке у него лежало нечто невероятно вкусное.

В тот раз Серебровский протрубил сбор по особому поводу – накануне о нем говорило радио «Свобода».

Началось все еще раньше, когда в Городке осенью появился человек по фамилии Погребняк, удививший местное население, привыкшее к теплой меховой одежде, ярким, диковинным пуховиком. Стали даже спорить: до какого градуса продержится эта пижонская одежонка?

Как рассказал Перелыгину Мельников, Погребняка сослали из-за какой-то книжки, изданной за границей о «психушке», где тот работал не то фельдшером, не то санитаром. Он, похоже, надеялся после публикации смотаться на Запад, но его присутствие требовалось здесь для страдания за инакомыслие, а чтобы страдание было приятнее и сытнее, Погребняку слали «оттуда» посылки со съестным, а «радиоголоса» требовали свободу «узнику совести».

«Два раза в неделю, – сказал Мельников, – или он, или ему из какой-нибудь страны звонят. Проверяют. А чтоб не забичевал с голодухи… – Мельников хмыкнул. – Посылки шлют. Мои ребята при нем посылку проверят, а он сразу бегом на переговорный – получил, мол! Связистам разъяснили, чтобы соединяли по резервной линии, не роняли престиж страны».

И вдруг казус… В тот день в Городке стоял декабрьский полумрак. Мороз выжимал до шестидесяти. Пахло холодом. В переговорном зале несколько старательских снабженцев который час обреченно дожидались связи с артелями. Лениво вспоминали минувший сезон, знакомых женщин, прикидывали, с кем скоротать вечерок, но телефонные кабины хранили молчаливую темноту, словно заснувшие. Мужики скинули полушубки.

Время от времени рыжий квадратный человек, с квадратным лицом, заросшим рыжей квадратной бородой, в лохматой волчьей шапке, подходил к стойке, приставлял лицо к закругленному окошечку, в которое девушка с той стороны могла видеть разве что его нос, и, выпучив глаза, мычал с укоризной и смирением: «Ну, девушка!»

«Линия занята», – противно отвечала та обезличенным голосом.

Квадратный вздыхал и шел на место.

В какой-то момент дверь распахнулась и в клубах морозного воздуха, с коробкой, обклеенной яркими этикетками, возник Погребняк. Поставив коробку на стол, подошел к окошку и попросил соединить с Парижем. Мужики разом замолкли – будто радио выдернули из розетки.

– Небось к утру дадут, – съязвил шепотом кудрявый.

Погребняк сел возле стола, приоткрыл коробку, сверху лежал красно-белый блок «Мальборо». Он достал пачку и сунул в карман. Нашел глазами угол и замер.

– Я такие пробовал, – пренебрежительно поморщился квадратный. – Трава, и горят, как спички.

В глазах у кудрявого заблестел шальной огонек.

– Слышь, земляк, – протяжно шмыгнув носом, обратился он к Погребняку. – Будь другом, дай попробовать твоих, пушистых. Извини великодушно.

Погребняк вывел из угла взгляд, посмотрел на мужиков.

– Я говорю, дай закурить, землячок, – повторил кудрявый.

Погребняк достал пачку и протянул кудрявому. Тот, крутя головой, запротестовал.

– Берите-берите, – улыбнулся Погребняк. – С одной не распробуете.