Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

Кудрявый, по-детски разглядывая пачку поднес ее к носу и, втянув воздух, громко шмыгнул.

Повинуясь какому-то внутреннему сигналу, квадратный неожиданно встал, его круглые, на выкате, глаза еще больше выпучились, готовые снестись, как яйца, бородатая квадратная челюсть куском мохнатого кирпича двинулась вперед, увлекая за собой стеноподобное тело к окошку, к безучастно сидевшей за ним телефонистке. Казалось, он сейчас пройдет сквозь хрупкую перегородку и, разметав все, двинется дальше, освобождать навсегда занятую линию все пятьдесят верст до своей артели.

В эту минуту на пульте рядом с девушкой что-то щелкнуло, загорелась зеленая лампочка. Девушка нажала тумблер и объявила: «Париж! Вторая кабина».

Квадратный неловко дернулся и замер, словно облитый жидким азотом. Кудрявый, открыв рот, уставился поверх его головы то ли на часы, не успевшие отсчитать и десяти минут, то ли на шапку квадратного, на которой волчья шерсть вставала дыбом. Как во сне квадратный увидел Погребняка, двинувшегося к кабине, освещенной светом далекого Парижа. Он почти вошел в нее, но квадратный, обретя дар речи, с зубовным хрустом выломился из оледенелости и, зарычав «куда?», кинулся следом.

С бычьей силой он рванул дверь. Кабина накренилась. Погребняк вылетел прямо на квадратного. Тот одной рукой отшвырнул его на стол, где стояла посылка. Из нее вывалились блестящие пакеты, невиданные вакуумные упаковки с колбасой и мясом, покатились консервные банки. Квадратный толкнул кабину на место, схватил трубку и заорал:

– Артель «Луч» давай! Добавочный – шестнадцать! – И радостно закивал. – Да, я! Я! Андрей! Насчет шарошек договорился! Будут! Какие шарашки? – переспросил он. – Кто это? – Квадратный обмяк, боком высунулся из кабины, держа в руке трубку. – Ты тоже, что ли, Андрей? – Вышел, впустив в кабину Погребняка, поднял с пола коробку. – Чего стоите? – буркнул он и полез в угол за укатившейся банкой.

Коробку аккуратно сложили.

– Андрюх, – подмигнул кудрявый.

– Чего тебе?

– Не берут шарошки в Париже?

Кудрявый переломился, давясь хохотом. Рядом беззвучно тряслась шапка из росомахи. За стеклянной перегородкой попискивала телефонистка. Квадратный понял: все узнают, как он толкал шарошки в Париж.

Из кабины вышел Погребняк. Кудрявый поманил его:

– Не обижайся, земляк, мы тут три часа сидим. – Он дружелюбно улыбнулся.

– Думал, в окно вылечу. – Погребняк потер ушибленное плечо. – А про какие шарашки он говорил?

– Шарашки? – «Росомаха» недоуменно посмотрел на кудрявого.

– Ха! Шарошки! – заржал кудрявый, – Андрюха за шарошками приехал. Понимаешь… – Он повернулся к Погребняку. – «Головка» такая, для бурового станка.

– Там подумали, я в шарашку угодил, – напряженно хихикнул Погребняк.

– Вы хоть знаете, кто это? – ухмыльнулась телефонистка, когда Погребняк вышел. – Ссыльный, диссидент. Каждую неделю то за посылкой, то звонить бегает. Из-за границы шлют.

– Тут что, жрать нечего? – удивился из-под шапки «росомаха».

– Испаскудился народишко, вот хрень всякая в башку и прет. – Кудрявый мотнул головой. – Это им не так, то не сяк.

– Пойдем, покурим, – позвал кудрявого квадратный.

Выйдя в шелестящий от холода туман, оба полезли в карманы. Квадратный достал «Беломор», протянул кудрявому, тот взял папиросу, сунул в рот, крутя в руках нераспечатанное «Мальборо».

– Гад! – зло сказал кудрявый, затянувшись «Беломором», повертел яркую пачку, точно собираясь выбросить. – Бывают же… – Он так и не подобрал подходящего слова, сплюнул и сунул сигареты в карман.

Прошло несколько месяцев, и вот «Свобода» сообщила, что антисемит Серебровский не берет еврея Погребняка на работу, лишает инакомыслящего права на труд, тем самым нарушает Конституцию и права человека.

– Вы даже не представляете, столько народу слушает вражеские голоса, – сверкнул оливковыми глазами Серебровский. – Звонили от Прибалтики до Сахалина. Проснулся знаменитым! Будто в «Правде» пропечатали. Как вам нравится? Потомственного еврея, обозвать антисемитом! – проговорил он с нарочито еврейским акцентом.

– Раз еврея притесняешь, значит, ты – антисемит. Во как! Аж стихом заговорил, – состроил простодушную гримасу Перелыгин. – Широта твоей натуры не укладывается в утлые желобки догматического западного сознания! Им не понять, что ты многолик и в тебе гармонично сосуществуют коммунист, бабник, пьяница, картежник, матерщинник да вдобавок – еврей.

– Товарищ майор! – заорал в потолок Серебровский. – Не слушайте клевету на добропорядочного еврея и гражданина. Я все расскажу. – Он скосил глаза на Перелыгина. – Какое там западное сознание? На «Голосах» бывший наш народ кормится. – Серебровский подцепил вилкой кусок копченой оленины. – Приходил ко мне этот хмырь. Чепуха человек! И на хрен мне сдался этот писатель, хоть и еврей? – пожал плечами Серебровский. – У вас, говорит, тут хоть и не «психушка», а живут одни ненормальные. Я его и послал! Ну, этот эмигрант духа рысью на почту, про меня Европе брехать. Гнал бы таких: не нравится – скатертью дорога! Нечего антисанитарию разводить.

– Чувствуешь, как слава кружит голову? – Любимцев посмотрел на Перелыгина.

– Только не надо завидовать! – парировал Серебровский. – Зависть разлагает печень, я же делюсь! Вот… – Он обвел рукой стол. – Сижу с вами. Ты «Голоса» слушаешь? – повернулся он к Любимцеву.

Любимцев поднял насмешливые глаза.

– Своей брехни хватает. Этот… – Любимцев кивнул в пространство. – Думаешь, не знал, что ты еврей? Но сбрехнул для складности. Ты прав, на всех «Голосах» бывшие наши граждане голосят, и им не за святую правду на хлеб с маслом отстегивают. – Любимцев выбрал большого печеного карася, положил на тарелку. – А чего еще ждать от предателя? Он же себя борцом старается ощутить, хотя и понимает, что человечишка пустяковый, и только пуще распаляется, еще злей укусить норовит. Не оценили? А вот я вас за вымя! Старая русская эмиграция достоинство имела. Власть клеймила, но стране зла не желала, война началась, за Гитлером не побежала. А эти – наоборот: страну и народ ненавидят. Коммунистов для отвода глаз хают, но метят в страну. А кто хотел ее уничтожить? Гитлер! Так на чьей они стороне? Вот мы трое кому мешаем? Водку дуем, мировую революцию не замышляем. Ты лечишь, я строю, этот, правда, писатель… – Любимцев покосился на Перелыгина, потер живот ладонью.

– Он недостатки бичует, – гоготнул Серебровский, – не трожь художника.

– Да, у него работенка постоянная, – притворно вздохнул Любимцев.

– А нечего на зеркало пенять, – состроив ехидную гримасу, развел руками Перелыгин. – Каждый понимать должен, за что он власть уважает. А она, милая, хочет, чтобы ей в рот без оглядки смотрели.