Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

– Ищите, Егорий, героев на золотых полигонах, в геологических партиях. – Барятинская своим прищуром опять примерилась к Перелыгину. – У вас это получается, а наше прошлое – не для газет. Слишком трагическое. В нем вдумчиво разбираться надо, вам же сенсации подавай.

– А судьбы, характеры, думаете, не нужны, – поднялась на защиту профессии Тамара. – Всегда хочется написать что-нибудь путное.

– Тамарочка… – Любимцев внес большую миску с дымящимися пельменями. – В судьбах пусть писатели копаются. У Егора хватка: в горном деле разобраться – это вам не фунт изюма, а он глубоко влез. Мне приятель из Совмина однажды говорит: почитаешь Перелыгина, так вас там половину разогнать пора. – Он положил в тарелку пельмени и подал Тамаре.

Егор слушал эту болтовню, прикладываясь то к коньяку, то к шампанскому. Его немного «вело», Городок казался сейчас особенно незащищенным и мог пасть как крепость, перейти в руки проходимцев, проникающих в окружение Сороковова, который дурачит государство, а он, Перелыгин, знает, что непостроенный прииск уже обречен и торит дорогу к краху, а поскольку строит его Сороковов, значит, он и торит дорогу к краху…

Они говорили об этом в больнице с Любимцевым, но тот неотразимо возразил: «Строить все равно придется, так лучше я, чем другой, а там – что будет, то и будет». В его голосе слышалась такая упрямая твердость, что Перелыгин не спорил.

– Согласитесь, – Градов подсел к Барятинской, – то время сохранило и свою особость, и легендарность. Есть в нем… – он пощелкал пальцами, – магия необыкновенного, преступного и привлекательного. Что бы кто ни говорил, а эта смесь будоражит и будет будоражить. Люди со свойствами того времени всегда интересны.

– Должна тебя разочаровать, Олежек. – Барятинская доверительно наклонилась к Градову, прислонившись к его плечу. – Романтика – да, легенд – сколько угодно, необыкновенного – выше крыши. А результат?

– А золото? – вскинул брови Градов.

– Двигайтесь поближе, Егорий. – Барятинская кивнула Перелыгину. – Не мешайте женщинам сплетничать, я хочу с вами, мужиками, выпить. Ты, Олежек, про человека забыл. Кого мы тут вырастили? Кто есть коренной дальстроевец? – Барятинская прицелилась в переносицу Градова. – Смесь… – Она приподняла фужер, посмотрела на свет. – Коктейль из свободного романтика, уголовного криминала, политического авантюриста, выправленного чекистами в духе марксизма-ленинизма, и прибавь сюда еще сталинский приказ.

– Гремучая смесь, – рассмеялся Перелыгин.

– Вы правы, Егорий, закваска была гремучая. – Барятинская отпила из фужера. – А на выходе получился простодушный, смелый, жесткий и беспощадный, сильный в дикой природе и беспомощный в цивилизованном мире трудолюбивый человек, которому все можно доверить. – Она засмеялась, опять подняла фужер, требуя внимания. – Все, кроме спиртного. Почему бы нам за него не выпить?

– А цивилизованный мир – это, конечно, наша родная интеллигенция, – констатировал Любимцев.

– Не лю-би-шь ее? – растягивая слова, прищурилась Барятинская. – Зря! Я, не будь дальстроевкой, стала бы интеллигенткой. Чувствую, там мое место, как хотите, так и понимайте.

– По-твоему, это в ДОСААФ вступить, что ли? – насмешливо посмотрел на нее Любимцев. – Когда я твою плоть ублажаю недоступным народу дефицитом, у тебя душа в муках совести корчится?

– Ю-роч-ка! – раскатисто расхохоталась Барятинская, ее мощная грудь заколыхалась под бордовым платьем. – Я столько своей плотью расплачивалась за народное счастье, что совесть моя совершенно спокойна, когда изможденная плоть пожирает дефицит и запивает хорошим коньяком. Вы дефицит ликвидируйте, а потом попрекайте куском хлеба одинокую женщину. Мне что, вешаться прикажешь, если кому-то чего-то не хватает? Один черт – всем не хватит.

– Не по-интеллигентски рассуждаешь. – Любимцев подцепил вилкой пельмень, отправив его в рот. – Интеллигент за чужое страдание должен в гущу погибающих со стыда броситься.

– Пустое… – Барятинская постучала мундштуком папиросы по коробке «Казбека». – Ты столько лет во власти просидел, что от жизни отстал – никто сегодня ни за какой народ никуда не бросится. Вот ради выгоды своей – куда угодно.

– Интллигент длжен быть в оппзиции, – глотая гласные, мотнул головой Перелыгин.

Все заметили, что он слегка перебрал. Галина предложила пойти лечь, но Тамара решительно засобиралась. Градов вызвался проводить и тоже стал одеваться.

– А давай, пресса, на ход ноги. – Любимцев обнял Перелыгина за шею. – Не слушай, будто русская душа – сплошные страдания. Не верь! Наша душа – потемки, не знаешь, что из той темноты вылезет. – Он помолчал и добавил многозначительно, погрозив пальцем: – Но страдания там есть.

Они дошли до дома и остановились. Напротив, сквозь белесый туман, светились окна ресторана и гостиницы, которая, словно корабль, уплывала в туман, оставляя их в пустоте другого времени, когда никакого Городка не было, а стояли палатки да наспех сколоченные балки. Из печных труб в такое же черное небо столбом поднимались светлые дымы, у железных печек грелись люди, и, возможно, их глазам открывались картины будущего, потому что человек не может не думать о будущем, даже если раскаленная печь едва согревает палатку и ночью волосы примерзают к стенке. Глядя на покрасневший металл, они, наверно, думали, удастся ли дожить до тепла, отыскать золото, построить несколько бараков и сесть за общий стол, а не толкаться в новогоднюю ночь у печи. Посматривая на часы и держа кружки со спиртом, хором отсчитывали удары далеких курантов. Кто помнит сегодня, что была та новогодняя ночь и были те люди вокруг раскаленной печки? А они были.

В доме Перелыгина тоже светились окна, в них цветными всполохами пульсировали елочные гирлянды. Голова у Перелыгина прояснилась. Градов предложил зайти к нему, выпить по маленькой.

– Ступайте, – устало махнула рукой Тамара. – А я валюсь с ног. – Забрав ключи, она направилась к подъезду.

– Любят тебя бабы, – сказал Градов, когда они устроились за столом, где уже стояла бутылка коньяка и ваза с апельсинами. – Знаешь, почему? – Он принес с кухни мороженую бруснику. – Ты с ними хорошо обращаешься, женщины многое могут простить, кроме плохого обращения.

– Сам же и страдаю, – пожал плечами Перелыгин, пододвинув к себе пиалу с брусникой. – Им начинает не то казаться.

– А у них готовность к любви выше, женщина хочет любить мужиков больше, чем может. Это нам подавай одну, и мы ее любим, даже если она того не заслуживает. Хотя бы и временно.

– Что-то тебя на любовную лирику потянуло? – Перелыгин подлил себе кофе.

– Потянуло, дружище, потянуло. – Градов говорил медленно, нащупывая верные слова, интонацию. – Ты сумеешь меня понять.