Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

А Юрась продолжал сидеть, терзаемый не болью, не прежними тяжкими думами, а каким-то странным, волнующим душу предчувствием и какой-то странной внезапной злостью на себя. Он будто ждал чего-то еще, а чего, — сам не знал. Оттого вид у него был беспомощный и растерянный.

Васса, стоя возле умывальника, вытирала вымытые руки.

— Какая вы хорошая! — неожиданно для себя сказал Юрась и, сорвавшись с места, выбежал за дверь.

Афанасьев ждал его наверху, и они пошли в землянку своего взвода. Разведчики укладывались спать, тускло мерцала коптилка из снарядной гильзы, разговор помалу стихал. Тягуче зевнул Кабаницын, сквозь перекаты слышен его голос:

— И приснилось мне сегодня, братцы, будто посадили меня в тюрьму. Вот так-то…

И опять рычащий зевок с подвывом.

— А не повесили? — спросил ехидно Максим.

— Нет, не повесили…

— А зря… надо бы!

— За что?

— Чтобы не храпел, как боров, ночами напролет! Жизни нет от тебя!

Вспыхивает согласный смех и тут же смолкает. Афанасьев и Юрась стаскивают сапоги, ложатся.

Проснулся Юрась с бодрым чувством радости. Жизнь опять распахнула перед ним дверь. Не двигаясь и не открывая глаз, он стал думать о будущем. В молодости наедине с собой хорошо думается и мечтается. И вдруг он сник, вспомнив, что по земле ползет черный дым войны и что сам он находится далеко не в райских местах… «Не о будущем, а о настоящем нужно думать, ибо только настоящее имеет сейчас смысл и цель: это — уничтожение врагов», — сказал он себе.

Но и эти трезвые мысли не остудили его радости. Утро было солнечным, погожим. Юрась умылся позади землянки, посмотрел туда, где высокие голые деревья, сгибаясь над тропинкой, будто раскланивались. Там поздняя осенняя птица пела что-то неожиданно задорное, и Юрася тоже помянуло на песню, но он, спохватившись, хлопнул себя ладонью по бедру и нахмурился. «А ведь я, кажется, того… вдруг сразу и не на шутку…» — прошептал он и задумался.

Если бы Юрась верил в колдовские зелья, то свое теперешнее состояние — это небывалое лихорадочно-приподнятое настроение — объяснил тем, что Васса вспрыснула ему не сыворотку от столбняка, а неведомую приворотную настойку…

Едва Юрась поел, как его вызвали к Коржевскому. Он стоял лицом к узкому подслеповатому окошку-бойнице, заложив руки за спину. Юрась посмотрел на его костистые плечи, на седые волосы на затылке. Вся его поза выражала не то раздумье, не то колебание.

— Товарищ командир, боец Байда…

Коржевский повернулся, молча кивнул головой и поскреб озабоченно бороду. Затем значительно сказал:

— Вот тебе первое задание: точно разведай количество охраны и расположение постов в Рачихиной Буде. Детальные указания получишь у командира взвода.

— И все? — спросил Юрась, удивленный таким, как ему показалось, мелким, несерьезным заданием, выбранным командиром для его, Юрася, испытания, для его проверки в бою.

— И постарайся найти того радиотехника, Лущилина, или подсунь ему записку, чтобы через два дня явился к Маврину болоту на поляну, где был известный тебе партизанский склад.

Юрась густо покраснел и с усилием проглотил воздух, застрявший в горле пробкой. Коржевский продолжал:

— Скажешь, если не явится по-хорошему, пусть пеняет на себя. Понял?

— Будет выполнено в наилучшем виде! — громко ответил Юрась, стараясь подражать военному тону.

— Давай без хвастовства. Худшее впереди…

Взгляд Юрася остался твердым.

Афанасьев надавал ему целую кучу устных инструкций и приказал действовать ночью. В селе Юрась знает все ходы и выходы, и то, что нужно, найдет с закрытыми глазами О том, что сведения нужны для операции по освобождению детей-заложников, ни Коржевский, ни Афанасьев Юрасю не сказали: планируемые акции держались в строгом секрете. Разведчики проведут Юрася к селу, а после выполнения задания встретят в условленном месте. В случае провала — молчать.

К полудню Максим доставил в лагерь шестерых женщин и троих детей, спадщанских погорельцев, встреченных в лесу, в окрестностях бывшего хутора. Дед Адам, поговорив с ними, придумал, как с их помощью добыть в Рачихиной Буде крайне нужную для питания партизан картошку. Коржевский поддержал предложение своего интенданта, хотя непосредственное участие Адама в задуманном предприятии было ему явно не по душе.

Наступила ночь. Теперь Юрась ехал не с разведчиками, а с группкой деда Адама. Пока запрягали коней, дед хитроумно приторочил свою двустволку под днищем повозки, а в сено спрятал несколько гранат-лимонок. К Коржевскому, наблюдавшему за сборами, подошла Васса, взяла ласково за рукав, спросила:

— Как ты думаешь, папа, могут заваляться на колхозном складе в Рачихиной Буде химикаты? Ну, сероуглерод и другие для борьбы с сельскохозяйственными вредителями?

— Почему же нет? Могут. А тебе, собственно, каких вредителей нужно уничтожить? — усмехнулся Коржевский.

— Ах, папа! Если в сероуглероде растворить белый фосфор, получится идеальная горючая смесь!

— Гм… Что-то я раньше не замечал у тебя таких углубленных познаний в химии… — подозрительно посмотрел на нее отец. — Это тебя начхим поднастрополил?

Васса потупилась, но тут же подняла глаза, посмотрела на отца открыто.

— Да, я обещала Варухину поговорить с тобой… Ему уже надоело бездельничать, он все время твердит об этом.. Он же, специалист — химик! А вы… Разве это плохо? Это ж необходимо для дела, папа!

— Допустим… а что ты хочешь от меня?

— Варухин говорит, что Байда, который идет на задание в село, может свободно раздобыть и принести химикаты сюда.

Коржевский насупился, его строгие глаза впились в лицо дочери.

— Девка ты на выданье, а глупость из тебя так и прет! У Байды свое задание и такое, что дай бог выполнить. А тебе с твоим Варухиным надо совесть иметь. И вообще, скажу я тебе, занимайся-ка своими медицинскими делами и не лезь куда не следует, — сурово закончил он.

В разгар этого неприятного семейного объяснения к командиру приблизился Афанасьев, но, поняв, что момент выбран неподходящий, деликатно отступил в сторонку и принялся глядеть вверх на Большую Медведицу, мерцающую среди переплетений дубовых ветвей.

То, что отец отчитал ее, да еще в присутствии Афанасьева, задело самолюбивую Вассу. Для Афанасьева Варухин — хуже горькой редьки, самый никудышный боец, — это ей давно известно. Известно и то, что он, Афанасьев, давно пытается сломить, подчинить себе этого человека, вся вина которого в том, что он интеллигент, и даже отца, как видно, настраивает против него. «Так не будет же по-вашему! — упрямо думала Васса. — Варухин плох? Хорошо! Но худа злом не исправишь… И от умышленной жестокости тем более добру не бывать!..»