Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

Колонна распаленных боем партизан шумно двигалась лесной просекой. Позади — трофейная пушка, ее облепили легкораненые, а дальше, в самом конце, на санях везли убитых. Неожиданно вверху зарокотало, и над кронами деревьев мелькнул самолет. Партизаны разбежались с просеки, попадали в снег, повернув стволы винтовок в небо. «Будет бомбить?» Самолет стал разворачиваться обратно, и, когда появился вторично, Кабаницын закричал: «Это ж «хеншель»!» И все узнали в нем знакомого связника. Три точно таких же самолета месяц назад партизаны захватили на разгромленной фашистской авиаточке. А узнав, стали палить по нему почем зря.

Гул мотора затих. Кабаницын звучно высморкался, сказал:

— Кажись, этот примус накоптит нам…

То же самое думали Коржевский и Афанасьев, в то время как остальные партизаны облету связником колонны значения не придали, беспечно подковыривали друг друга по поводу своей недавней стрельбы по самолету, невесело смеялись…

Дорога от просеки вела влево, впереди — обширное пространство, занесенное снегом, с противоположной стороны — возвышение, поросшее дремучими деревьями, на карте оно напоминает длинный язык. С этого возвышения хороший обзор на три стороны, и подступы к нему открытые, врагу скрытно не подойти. Место для привала самое подходящее. Свернули к нему.

Коржевский знал, что до войны здесь была «вотчина» райвоенкома Купчака, созданная самой природой для стрельб и тактических занятий допризывников. Приезжали сюда не раз и Афанасьев с Байдой на тренировки по военному делу, своими руками рыли учебные окопы по обоим скатам «языка». Они и сейчас целы, только засыпаны снегом. Выше по бугру, среди деревьев, — несколько землянок и блиндажей. Их вычистили, нарубили и набросали на пол сосновых лап, на скорую руку подремонтировали печурки — жить можно. Самую просторную и теплую землянку отвели для раненых.

Коржевский с Афанасьевым и командирами боевых групп обошли позиции, договорились, как обеспечить взаимную огневую поддержку, если вдруг придется здесь принять бой. Дымились походные кухни, за деревьями на «пятачке» партизаны рыли братскую могилу погибшим товарищам. Среди бывших военнопленных нашлись артиллеристы, они со знанием дела оборудовали позицию для единственной пушки, так, чтобы из нее можно было стрелять вкруговую. Возле артиллеристов то и дело вертелся Варухин, задавал наивные вопросы, что-то пытался советовать. От него отмахивались, но он не уходил, одолеваемый внезапно возникшим влечением к «богу войны»…

Возле Покровки мадьяры, удирая, бросили повозку с продуктами и бутылками «Токая». Партизаны быстро освободили ее для перевозки раненых товарищей, а что делать с каким-то «паприкашем» и «милхом» в узких банках, никто понятия не имел.

— С чем его едят? — чесал затылок ненасытный Кабаницын.

К счастью, в это время ему под руку подвернулся начхим. На вопрос Кабаницына он молча открыл банку, извлек из нее кусок чего-то ярко-красного, понюхал, попробовал на язык, причмокнул.

— Эх вы! — сказал он, поглядев свысока на партизан. — Темнота вы, тьмутараканская… Да это же консервированная закуска, высший класс! А «милх» — это молоко сгущенное, — пояснил он и потребовал оплатить натурой труд переводчика этикеток на банках, что и сделали щедро партизаны. Остальное разделили между собой. Но вот Коржевский все трофейные продукты приказал сдать продовольственникам в общий котел, а сам, как бывший артиллерист, командир батареи, пошел проверить, как установлена пушка. Орудийному расчету очень хотелось стрельнуть, но Коржевский пока не разрешил, велел прежде разобраться в тонкостях прицеливания и вообще основательно изучить материальную часть «крупповского изделия». А что касается практических стрельб, то снаряды надо беречь. Наводить же и заряжать пушку можно учиться и без пальбы. Он встал на место наводчика, покрутил маховичок, протер рукавом и без того чистый дистанционный барабан, обернувшись, сказал:.

— Быстро, командир орудия, исходные!

Тот, подмигнув товарищам, сыпанул артиллерийскими числами. Коржевский проворно завертел ручками, орудийные номера четко выполнили команды, заряжающий откинул замок и… в испуге отскочил назад: из казенной части пушки с грохотом посыпались банки с «паприкашем» и «милхом». Расчет застыл в изумлении. Коржевский оглянулся, сердито нахмурил брови.

— Это вы что же, так выполняете приказ о сдаче трофейных продуктов в общий котел?

Артиллеристы зашумели, клялись, что вообще первый раз в жизни видят такие консервы, доказывали, что совесть у них ничем не запятнана и они понятия не имеют, как эти проклятые банки попали в ствол пушки. Не иначе как кто-то припрятал или подложил.

— Я вам подложу! — погрозил Коржевский сухим коричневым пальцем. — Еще раз замечу — пеняйте на себя.

Командир тут же ушел от расстроенных артиллеристов. А те все ходили вокруг орудия и ломали голову: откуда такая напасть на них? За что они теперь должны выслушивать нарекания и насмешки своих товарищей? И действительно, ребята над ними потом долго и едко шутили. Даже Варухин и тот не упустил случая лягнуть их, что-то изрек остроумное, ехидное и удалился, досадливо морщась. После этого случая его повышенный интерес к «богу войны» разом и полностью иссяк…

Вечером на полянке возле старых берез хоронили партизан. Положили в выдолбленную могилу без гробов, покрыли сосновыми ветвями, сказали слова прощания и, обозначив место, разошлись. Коржевский собрал командирское совещание. Разведка доложила, что каратели сосредоточились в Покровке. Ночь ясная, пробраться в село не удалось, трижды были обстреляны часовыми. Засиделись до полуночи, разбирая варианты предстоящего боя. Управившись с делами, Афанасьев обошел лагерь и напоследок завернул к раненым. В землянке было тепло. Васса, умаявшись за день, спала на сложенной вдвое попоне спиной к печке, когда-то сооруженной находчивыми допризывниками из железной бочки. Леся пригорюнилась у столика, подперев рукой голову. Увидела, кто вошел, скорбное выражение ее лица смягчилось. Вдруг часто-часто захлопала веками, всхлипнула:

— Ушел наш дедуня… Что же теперь будет?..

Афанасьев понимал ее печаль и вопрос, ни к кому не направленный. Она часто повторяла: «Будет жив дедуня, и мы будем живы». «А что ему сделается в обозе?» — смеялись разведчики, во взводе которых она числилась и санинструктором, и портнихой, и стряпухой. Леся качала головой. Никто для нее не был так близок, как дед Адам. Это его добрые руки спасли тогда на болоте Сережу и ее вместе с ним. Всяких людей встречала она, но такие, как добрый и умный дед Адам, не попадались никогда. Война принесла ей столько страданий, что их хватило б не на одну человеческую жизнь. Все, что было, — потеряно. Двадцатитрехлетняя вдова. Катит, несет ее, как ветром, куда-то.