Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

Они пошли, согнувшись, углубляясь в лес. Избегали мест, освещенных лесным пожаром. Шли осторожно, соблюдали тишину, умело маскируясь. Только изредка под ногами потрескивал сушняк да где-то гнусно кугукала сова.

Опушка леса густо поросла травой. Трава глушила шаги, слышен лишь мягкий шорох. Вдруг небо озарилось серебристым мерцаньем ракеты. Варухина и его дозор как подкосило, попадали в траву недалеко от грузовиков и только потом поняли, где находятся. В голубоватом сиянии машины казались угольно-черными, безжизненными, ни людей, ни какого-либо движения незаметно.

Ракета, оставив за собой на несколько секунд огненную линию, гаснет, а дозорные лежат, слившись с травой. Теперь им кажется, что стало еще темнее, лишь на востоке тянется, не гаснет мутно-оранжевая полоса. Варухин соображает: «Пульнут еще ракету для профилактики или нет?» Проходит минута, другая… На ближнем грузовике что-то происходит, слышатся приглушенные голоса, возня. Варухин берет в зубы нож, снимает с предохранителя затвор автомата, подает знак своим: «Вперед!».

Трое поползли сразу, а рыжеволосый, чуть помешкав, вздохнул и с автоматом в руке отправился следом. Когда до грузовиков осталось шагов двадцать, Варухин поднялся и пошел, как свой. Из кузова машины доносился воркующий смех. По команде Варухина дозор приблизился к другим машинам. Заглянули в одну, в другую — пусто. Русских женщин нет, только в крытой машине еще раздавался приглушенный смех мужчины и женщины. В руке Варухина блеснул нож, и смех оборвался. Варухин обшаривал торопливо карманы мужчины, а партизаны, притаившись под кузовом, мучительно соображали: зачем надо было убивать этого солдата и эту женщину сейчас, в момент выхода отряда из окружения? Бессмысленное и опасное убийство в любой миг может раскрыться, враг поднимет тревогу, и отряд будет демаскирован.

И точно: стоило лишь подумать, как «убитая» женщина заверещала не своим голосом. Варухин барсом метнулся в кузов и вмиг добил ее, но поздно. В небо взмыла ракета, и, когда Варухин выскочил из кузова, его заметили.

— Партиза-а-а-ане-ен! — пронесся истошный вопль.

Над лесом взвились пучком голубые ракеты. Дозорные, извиваясь ужами, спешили в заросли. Ползли четверо. А где Варухин? Где пятый? Четверо затаились в траве, ждут. Кругом светопреставление, грохот, свист пуль! С грузовиков бьют спаренные установки. Пульсирующие нити трасс все ниже, ниже косят траву над головами окаменелых партизан и обрываются, кажется, возле виска. Невозможно подняться, невозможно шевельнуться, но нужно немедленно уходить. Варухина по-прежнему, не видно, может, ему крышка… И четверо, ослепленные ежесекундными вспышками ракет, беспрерывным ливнем пуль, вскакивают и бросаются в гущу кустов. Первым убивают рыжеволосого. Он падает на колени, роняет автомат и опрокидывается назад. Еще двух срезают одновременно, ни один из них не шевельнулся, а затем и четвертый, повалившись ничком, медленно перевернулся на спину, словно так ему было удобней, и уставил большие немигающие глаза в черное небо.

Тем временем разворошенное Варухиным гнездо карателей пришло в движение. Сообразив, что происходит, фашисты бросились к месту прорыва партизан. У карателей с восточной стороны появилась бронемашина, которая поливала дорогу из пулеметов. К счастью, молчавшая до поры сорокапятка ударила прямой наводкой по броневику. Он подскочил и загорелся. Партизаны побежали через дорогу, по ним открыли огонь минометы. Сухие взрывы сотрясали воздух, покрывая отчаянные вопли погибающих. Раненые цеплялись один за другого, падали. Росла паника.

— Вперед! Вперед! — кричал Афанасьев, захлебываясь.

В этот момент на дорогу выскочил грузовик из тех самых, что были растревожены Варухиным. Он щетинился огнем. В кузове немцы, по бортам — живое заграждение — русские женщины. Четырехствольная установка стегала вдоль дороги и буквально разрезала пополам партизанскую колонну, косила людей.

— Быстрей! Быстрей! — Афанасьев яростно кричал и размахивал пистолетом. Но его никто не слышал в грохоте.

И вот последний раненый переполз дорогу, по ту сторону в кустах не осталось ни одного живого. Люди тянулись просекой, удаляясь от страшного места туда, где не слышно свиста пуль, грохота взрывов. Дорого достался им в этот раз прорыв. Коржевский едва переставлял ноги, он ранен в правый бок осколком, потерял много крови. Его ведут под руки, лечь на носилки не соглашается…

С рассветом партизаны выходят на поляну, где, прижавшись к дубкам, стоят пустующие строения лесничества. Они расселяются в них. Коржевский ложится на голые доски старой кровати, приказывает вызвать к нему командиров. Явился Максим Костылев и еще один взводный, остальные ранены или убиты. Отряд потерял почти половину личного состава. Коржевский назначил новых взводных и приказал задержаться на три часа, подкрепиться и привести себя в порядок.

Взводные ушли расставлять посты. Максим послал своих в разведку, Афанасьев распорядился снять с лошадей вьюки с провизией и боеприпасами и распределить все среди бойцов, а лошадей передать в диверсионную группу для продолжения рейда на фашистскую авиабазу.

Не остывший еще после тяжкого, изнурительного ночного боя, отягченный заботами о судьбе отряда и организационными хлопотами по комплектованию диверсионной группы, Афанасьев поразился, увидев живого и свежего Варухина, вертевшегося возле начальника штаба Присяжнюка.

— Как вы здесь оказались? — спросил растерянно.

— Странный вопрос… А где же мне быть, товарищ комиссар?

— Вы же возглавляли дозор? Где он?

— Хм… вы спрашиваете меня так, будто я виноват, что остался живой!

— Отвечайте! — гаркнул Афанасьев.

— Пожалуйста. Дозор напоролся на засаду. Была страшная темнота. Это вы, надеюсь, помните? Я уцелел случайно… и тут же своевременно примкнул к колонне.

— Вы напоролись на засаду потому, что действовали неграмотно, грубо, не как десантник, а как… Дали обнаружить себя. Мы еще обсудим ваши действия, разберемся, почему погиб возглавляемый вами дозор, а сейчас приступайте к исполнению своих штабных обязанностей.

Козырнув по уставу, Варухин отправился к партизанам, недовольно ворча:

— Вот она, комиссарская логика: если ты погибнешь — это назовут самопожертвованием, если ж тебе удалось спастись, выжить, — тебя назовут чуть ли не подлецом!

Варухин наполнил фляжку холодной колодезной водой, погрыз сухарей с консервами и повалился спать. Солнце в это время только-только выстрелило в свет свои первые лучи. Гром рвущихся бомб, рев «мессершмиттов» разбудили Варухина. Пыль и дым покрывали поляну. У лесниковой избы взрывом отрезало угол. Стало видно старую кровать, на ней Коржевского, усыпанного трухой и земляной крошкой. Он судорожно дергался, раненный вторично.