Игорь Бестужев-Лада - Отвага

Разбрасывая снопы искр, жарко запылал костер. От жары ноющей болью начало отходить обмороженное лицо, но Колька уже не обращал на это внимания: надо было разогреть двигатель, и он ведро за ведром грел воду и масло. Для успокоения совести он прокрутил ручкой коленчатый вал, нырнул в остуженную морозом кабину. Включил зажигание, нажал на стартер.

Мотор тяжело заныл, словно сбрасывая с себя непомерно тяжелый груз. Будто живое существо, проснувшееся от долгой спячки, вздрогнул ЗИЛ.

Сжав зубы, Колька зажмурился, отпустил тормоз и медленно, очень медленно, выжал сцепление…

Теперь Сергею было не так холодно, как несколько часов назад, и иной раз хотелось просто сесть в снег и, забывшись, отдохнуть немного. Но именно этого он боялся больше всего, понимая, что встать уже не сможет. А надо было идти, идти, бежать или попросту переставлять онемевшие, безжизненные, словно из деревянных колодок сделанные ноги, чтобы не остаться здесь, превратившись в замерзший кусок льда.

Он уже не чувствовал ног и рук и только сознанием понимал, что еще жив и идет вперед. Иногда он пытался бежать, то и дело падая на негнущихся ногах и проваливаясь руками в снег. И от этого злился, яростно шипел на себя, проклиная свою беспомощность и невезение.

В такие минуты он уже не мог думать о чем-либо, и только перед глазами рос, наливался красками пылающий костер. Казалось, вот он рядышком, еще шаг, два… присядь к нему, вытяни руки и медленно оттаивай, не боясь замерзнуть в этой густой от гнетущего мороза ночи. Но Сергей понимал, что никакого костра быть не может: два часа назад он пытался разжечь его, но руки не слушались, и он в последней отчаянной попытке запалил весь коробок, пытаясь подсунуть его под хворостинки. Впрочем, два ли часа? Порой Сергей терял ощущение времени, и ему казалось, что прошло уже несколько дней с тех пор, как он пошел пешком на базу. Чем-то необыкновенно далеким, как во сне, вспоминался ЗИЛ и Колька Митрохин.

От бега становилось вроде бы теплее, начинали покалывать налившиеся свинцовой тяжестью руки, и только ноги оставались такими же бесчувственными. Ноги… Жарков старался думать только о них, словно этим можно было их отогреть.

Занесенный снегом зимник повернул влево и медленно пополз по отлогому склону сопки. Наизусть знавший эту трассу, Сергей прошел еще немного и, не веря своим глазам, остановился ошалело-радостный: прямо за сопкой светились огоньки перевалочной базы.

«Спасен… Спасе-е-ен!» Эта мысль захлестнула его, и он, позабыв, что надо быть осторожным и правильно рассчитать остатки сил, побежал, хватая ртом обжигающий воздух.

В каком-то месте он оступился, упал, попытался встать, упал снова и совершенно ясно понял, что все: ему уже не пройти этот оставшийся километр. Скрипнув зубами, он выругался и на четвереньках пополз по дороге.

Теперь он уже совершенно не чувствовал холода, и только дикая сонливость сковывала его движения.

Когда ЗИЛ вздрогнул, Колька нутром почувствовал, как сдвинулись с места колеса, сделали полный оборот, машина присела, словно подбитая утка, и, медленно, спотыкаясь и переваливаясь, поползла вперед, высвечивая мощными фарами заснеженный покров реки.

Протащившись с километр по глубокому снегу и со страхом прислушиваясь к движку — не застучит ли, — Митрохин наконец свободно вздохнул, расслабляясь от невероятного напряжения, и перед тем, как врубить вторую скорость, в последний раз оглянулся на догорающий костер.

Сергей с трудом разлепил отяжелевшие веки, приподнялся на локте. Нет! Этого не могло быть. Со стороны ручья ему послышался звук мотора. Испугавшись, что он окончательно замерзает и начинаются галлюцинации, Жарков прислушался.

Перебиваемое завыванием ветра, издалека доносилось натужное урчание мотора. С каждой секундой урчание становилось все сильнее, и, наконец, из-за поворота вынырнул размазанный свет фар, затем показалась и сама машина. У того места, где зимник сворачивал в сопку, машина остановилась как бы в нерешительности и поползла вверх.

«Колька! Неужели Колька?!» — промелькнуло в голове.

Сергей смотрел на надвигающиеся фары машины и думал только об одном: почему это нет слез, когда так хочется плакать?!

Когда взбирались на крутой, словно взметнувшаяся волна, гребень очередного бархана, лошадь, на которой ехал Саша Гуляев, вдруг оступилась, испуганно заржала и шарахнулась вправо, отчаянно стараясь удержаться на расползающихся ногах. От неожиданности Саша едва не вылетел из седла. Беспомощно взмахнув руками, он бросил поводья, поспешно ухватился за лошадиную шею и всем телом прижался к ней. Но ехавший впереди Усман, в старом ватном чапане и выцветшей тюбетейке на бритой голове, обернулся на шум, гортанно что-то крикнул и с неожиданной для своего грузноватого тела ловкостью перегнулся назад и схватил под уздцы уже падающую лошадь. Казалось, сейчас они все покатятся под уклон, но маленькая, рыжеватая, с длинной мохнатой гривой лошадь Усмана застыла на месте как вкопанная, а сам Усман, побагровев от усилий, не отпускал натянувшиеся поводья, одновременно издавая успокаивающие звуки: «Хр-хр!» Несколько раз переступив ногами, Сашина лошадь наконец обрела равновесие. Подождав еще немного, Усман осторожно потянул ее за собой.

Только после того, как они поднялись наверх, Саша отпустил лошадиную шею и распрямился в седле. Провел рукой по взмокшему лбу и, стараясь не глядеть на Усмана, сказал:

— Надо же такому случиться! Просто никак не ожидал. Еду себе спокойненько…

— Э-э! — сделал протестующее движение рукой Усман, выражая этим жестом и недовольство, и досаду, и презрение, которое не считал нужным скрывать.

А к ним уже спешил Куликов, успевший уехать метров на пятьдесят вперед.

— Что случилось? — крикнул он.

Усман кивнул в сторону Саши.

— Да вот, молодой человек чуть не погубил лошадь. Ехал — считал ворон. Еще немного — и аля-улю! — коротким пальцем Усман энергично ткнул вниз, в провал между барханами.

Обветренное, темно-коричневое от загара лицо Куликова выразило досаду.

— Как же ты, Саша?

— Все получилось, Владимир Петрович, так неожиданно, что я не успел опомниться…

Усман хмыкнул.

— Лошадь пропадет — что будешь делать? Пешком пойдешь по пустыне, да? Нехорошо! Очень нехорошо!

— Я понимаю…