Гевин Экстенс - Вселенная против Алекса Вудса

Казак с воем исчез в облаке озона и зловещем сверканье огненных языков, со звуком, похожим на гудение пчелиного роя.

Румфорд выпустил из пальцев пустую удавку. Эта цепочка воплощала мертвенность — она упала с невнятным звуком, легла неживыми бессмысленными изгибами — лишенная души рабыня силы тяжести, с хребтом, перебитым от рождения». [3] Пер. М. Ковалевой.

Очень поэтично и по смыслу подходяще, но слишком уж мрачно, чтобы читать на похоронах. Поэтому я выбрал две цитаты из прощальной речи Румфорда со страницы 207, те, что начинаются со слов:

«Я не умираю. Просто настало время распрощаться с Солнечной системой…» и «Я всегда буду везде, где побывал раньше».

Когда мы опустили Курта в яму, время приближалось к восьми вечера, но в саду было еще светло и я прочитал нужный текст без всяких затруднений. Потом мы с мистером Питерсоном засыпали могилу землей. Лопат было всего две, поэтому миссис Гриффит нам не помогала, но, по-моему, ей хватило и того, что она просто смотрела, как мы работаем. Закапывать яму гораздо легче, чем выкапывать, и мы справились буквально за несколько минут. Клумба теперь выглядела почти как прежде. Немного погодя мистер Питерсон закурил очередную самокрутку, а миссис Гриффит сказала, что ей очень понравилось то, что я прочитал.

— Это Воннегут, — объяснил я. — Курта назвали в его честь.

— Понятно, — отозвалась миссис Гриффит. — Ты хорошо читал.

Позже, когда миссис Гриффит уехала домой, а солнце закатилось за край живой изгороди, окрасив небо в светло-фиолетовый цвет, из дома вышел мистер Питерсон. Он сказал, что мне пора домой, потому что мама будет волноваться.

— Да-да, — кивнул я. — Можно, я еще постою? Я недолго.

— Ладно. Постоять с тобой?

— Да, пожалуйста. Еще чуть-чуть.

Погруженный в свои мысли, я не замечал, как летит время. При этом я не испытывал ни особой подавленности, ни нервного возбуждения — привычных спутников только что пережитого стресса. В саду стояла тишина, небо понемногу темнело, шуршал листьями деревьев ветер. Стоит мне закрыть глаза, понял я, и воображение перенесет меня в лодку, мягко скользящую по синей водной глади, залитой ясным солнечным светом.

— Мистер Питерсон? Как вы думаете, что с нами происходит после смерти?

Он внимательно посмотрел на меня, сощурился и ответил:

— Думаю, ничего не происходит.

— Я тоже так думаю.

Раньше я никогда не говорил о таких вещах вслух. Мне даже кажется, я и сам себе впервые признался, что так думаю. Это признание потребовало от меня значительного усилия, но я был рад, что сделал его. Я понимал, что сказал что-то очень важное. После этого мы молча развернулись и пошли к дому.

Шли недели, и с каждым днем росло мое беспокойство за мистера Питерсона. Надеюсь, вы уже поняли, что сам я худо-бедно справился со смертью Курта. После первого потрясения, наплакавшись, я бросился рыть яму, чтобы самому выбраться из нее, став чуть сильнее. Но вот мистер Питерсон… Он теперь все больше молчал, словно отгородившись от мира непроницаемой стеной. Я всерьез опасался за его здоровье.

Он начал больше курить. К тому времени я уже знал, что он выращивает марихуану на чердаке под двумя рядами натриевых ламп высокого давления. Это меня немного успокоило, потому что я волновался, что мистер Питерсон покупает наркотики и тем самым спонсирует террористов. Но меня продолжало тревожить, что он наносит вред своему здоровью. Трава поднимала ему настроение, но ненадолго. Потом он опять становился вялым и неразговорчивым. Пару раз я не выдержал и сказал ему, что он слишком много курит. На это он отвечал:

— Черт, парень, кому из нас пятнадцать?!

Мне еще не было пятнадцати: до дня рождения оставалось несколько месяцев. Но я решил не заострять на этом внимание. Мистер Питерсон почему-то никак не мог запомнить, сколько мне лет, а «пятнадцать» все-таки было довольно близко к истине.

— Я просто беспокоюсь, что марихуана плохо влияет на ваш мозг, — объяснил я. — Возможно, вы не в курсе, но клетки мозга не похожи на клетки кожи или, например, печени. Они не восстанавливаются. И почему, спрашивается, люди, имеющие здоровый мозг, стараются сами себе его испортить? Честно говоря, меня это бесит.

— Парень, я курю сорок лет, — сказал мистер Питерсон. — И не собираюсь бросать из-за того, что ты вбил себе в башку, будто это страшный порок.

— Я не говорю, что это порок, — ответил я. — Я просто опасаюсь, что это вредно.

— И что теперь? Все хорошее вредно! Ты меня удивляешь. Столько знать про мозг и ничего не понимать про разум!

— Как раз про разум я кое-что понимаю, — возразил я. — Например, знаю, что здравый рассудок не может существовать в больном мозгу.

— У тебя слишком ограниченное представление 6 здравом рассудке, — отрезал мистер Питерсон. — И потом, каждый опирается в жизни на что может.

Я не собирался убеждать мистера Питерсона, что траву может заменить медитация. Все мои предыдущие попытки потерпели крах. Образ лодки его не трогал. Но я не сомневался, что он не должен заполнять зияющую после смерти Курта пустоту марихуаной.

Несколько раз я пытался завести разговор о новой собаке, но мистер Питерсон оставался непреклонен. Говорил, что другой собаки у него не будет, во всяком случае в обозримом будущем, и эта его непреклонность тревожила меня больше всего. Наверное, смерть Курта потрясла его сильнее, чем он показывал. Оно и понятно: целых три года Курт был его единственным другом. Я понимаю, что звучит это ужасно, но так оно и было на самом деле. Не будь Курта, не факт, что он вообще выходил бы из дома. А теперь мистер Питерсон у меня на глазах снова превращался в отшельника.

Не все знают, что прогулки с собаками, особенно в сельской местности, способствуют человеческому общению. За пару часов успеваешь встретиться с десятком-другим людей; завидев собаку, многие из них улыбаются и охотно вступают в разговор. По меньшей мере, скажут вам: «Добрый день!» или «Какой славный пес!» При следующей встрече они уже останавливаются, чтобы спросить, как дела, или сказать, что август в этом году ужасно дождливый, или еще что-нибудь в этом роде. Я был уверен, что мистеру Питерсону будет не хватать этих мимолетных встреч, даже если сам он не придавал им значения.

Он продолжал писать в «Эмнести Интернешнл» и даже получал ответные письма, но переписка и живое общение — это все-таки разные вещи. А главное, она не спасает от одиночества. Иногда я жалел, что мы с ним оба атеисты. А то могли бы сходить в церковь, там тоже народ собирается. Особенно по воскресеньям, когда магазин и почта в Нижних Годлях не работают и податься больше некуда. Правда, я плохо представлял себе, что именно люди делают в церкви, — наверное, обсуждают проблемы нравственности и устройство Вселенной, что в общем-то довольно интересно. Единственное, что меня смущало, — вера этих людей в сверхъестественное, да еще то, что они признавали всего одну книгу — Библию. Насколько мне было известно, довольно занудное чтение.