Уильям Кингстон - Гризли (сборник)

Мусква переместил свою голову, единственную часть тела, которая не была так туго перетянута, как у мумии, и оглядел Брюса. Лангдон поднялся на ноги и оглянулся назад на гребень горы, сливавшийся с небом. Его лицо вдруг потемнело и стало печальным.

– Четыре собаки!.. – сказал он так, точно говорил это самому себе. – Три внизу и одна наверху.

Он помолчал с минуту и затем продолжал:

– Я не могу понять этого, Брюс. Ведь до сих пор они загнали для нас целых пятьдесят медведей, и ни одна из них не погибла.

Брюс в это время обвязывал Мускву вокруг тела ремнем, сделав при этом нечто вроде ручки, чтобы было удобнее его нести, как переносят обыкновенно с места на место ведро воды или окорок ветчины. Он поднялся, и Мусква закачался в воздухе у него на ремне.

– Мы наскочили на настоящего убийцу, – ответил он. – А хуже хищного гризли нет на всей земле зверя, в особенности, когда ему приходится с кем-нибудь вступать в борьбу или охотиться. Собаки никогда не справятся с ним, Джимми, и если скоро не стемнеет, то ни одна из них не вернется назад. Они перестанут гнать его только в темноте, если хоть одна из них еще уцелела. Старик уже почуял нас, и вы можете держать пари, что он уже понял, что свалило его тут на снегу. Он удирает от нас и удирает во всю мочь. Когда мы увидим его опять, то это будет уже в десяти милях отсюда.

Лангдон сходил за ружьями, и когда вернулся назад, то Брюс уже стал спускаться вниз, неся с собой на ремне Мускву. Несколько минут они простояли на площадке, залитой кровью, на том месте, где Тир расправился со своими мучителями. Лангдон нагнулся над собакой, у которой гризли оторвал голову.

– Это Бисквит, – сказал он, – а мы всегда считали эту собаку самой трусливой из всей своры. А две другие – это Джэк и Тобер. Фриц остался там, на горе. Три самые лучшие наши собаки, Брюс!

Брюс оглядел всю площадку и показал вниз.

– А там еще и другая, – ужаснулся он, – вся расшиблась, ударившись о гору! Джимми, это уже пятая!

Лангдон крепко стиснул кулаки и посмотрел вниз с края пропасти. Он протяжно просвистел. Брюс понял значение этого свиста. С того места, где они стояли, им была видна в ста футах ниже вывернутая кверху грудь собаки. Это была любимица Лангдона. Она была его другом.

– Это Дикси, – сказал он и в первый раз почувствовал гнев, и лицо его было бледно, когда он опять вернулся на площадку. – Недаром же я так хотел покончить с этим гризли теперь же! Слушайте, Брюс. Никакие быстроногие лошади не смогут умчать меня отсюда, пока я не убью его. Если понадобится, то я останусь здесь до самой зимы. Клянусь, что я убью его сам, если, конечно, он не удерет отсюда совсем!

– Он этого не сделает, – ответил выразительно Брюс, продолжая спускаться с Мусквой далее.

До сих пор Мусква находился в том покорном состоянии, которое всегда бывает следствием крайне безнадежного положения. Он напряг каждый мускул, чтобы двинуть передней лапой или задней ногой, но был так туго стянут, как никогда не была стянута мумия фараона Рамзеса. Но теперь ему стало приходить на ум, что если он будет раскачиваться взад и вперед, то его мордочка будет иногда касаться ноги его врага, и тогда он сможет пустить в дело свои зубы. Он улучил для этого минуту и сделал это в то время, когда Брюс широко шагнул с камня вниз, предоставив таким образом телу Мусквы на одну сотую секунды задержаться на том камне, с которого он сходил. В один миг Мусква укусил его. Это был удачный, глубокий укус, и если вопль Лангдона нарушил молчание на целую милю в окружности, то крик Брюса был по крайней мере громче раза в полтора. Это был дикий, самый отчаянный звук, который когда-либо доходил до слуха Мусквы, даже более ужасный, чем лай собак: медвежонок так испугался его, что тотчас же разжал свою хватку. Но… странная вещь. Эти удивительные двуногие существа вовсе не мстили. Один, когда он хватил его за палец, только несколько секунд уморительно поскакал на одном месте и помахал раненой рукой, а другой сел на камень и стал покачиваться взад и вперед, держась руками за живот, и, широко раскрыв рот, стал издавать какие-то странные шипящие шумы. Его спутник тоже остановился и стал издавать такие же шумы. Это было простым смехом, но Мусква вывел одно из двух заключений: или эти смешные чудовища не осмеливались вступать с ним в бой, или же были просто мирными животными, которые вовсе не имели намерения причинить ему зла. Но между тем они были очень осторожны и как только сошли в долину, то понесли его вдвоем, между собой, нацепив его на дуло ружья.

Было уже почти совсем темно, когда они подошли к группе можжевеловых кустов, освещенных костром в красный цвет. Это был для Мусквы его первый огонь. Тут же он в первый раз в жизни увидал и лошадей – необыкновенно страшных животных, величиной даже больше, чем сам Тир. Третий человек – индеец Метузин – вышел к охотникам навстречу и принял от них Мускву. Медвежонка положили на бок, глазами прямо на огонь, и когда один из охотников стал тянуть его за уши и при этом так сильно, что даже сделалось больно, другой нацепил на него ошейник и привязал к нему ремень за кольцо; другой конец этого ремня был привязан затем к дереву. Пока продолжалась эта операция, Мусква рычал и старался ухватить своих мучителей зубами. В следующую затем минуту его высвободили из куртки, и когда он встал на все свои четыре отекшие ноги, которые временно лишились всякой возможности бежать, то оскалил зубы и зарычал так свирепо, как только мог.

К его дальнейшему удивлению, это не произвело ровно никакого впечатления на всю эту странную компанию, за исключеним разве только того, что трое из них, в том числе и индеец, раскрыли свои рты и стали громко и непонятно шуметь, причем один из них кричал так же, как и тот поработитель, которого Мусква укусил за ногу при спуске с горы. Все это безгранично удивляло Мускву, так как он еще не понимал, что это был самый веселый смех.

К великому счастью Мусквы, все трое скоро отошли от него и начали чем-то заниматься вокруг костра. Он подумал, что теперь ему можно будет убежать, и стал тянуть и дергать ремень, к которому был привязан, до тех пор, пока чуть себя не задушил. В конце концов он пришел в отчаяние и, свернувшись калачиком у подошвы дерева, стал наблюдать за лагерем. Он находился от костра не далее чем футах в тридцати. Брюс мыл себе руки в тазу из брезента. Лангдон вытирал лицо полотенцем. Как раз у самого огня Метузин стоял на коленях, и с большой черной сковороды, которую он держал над угольями, доносились шипенье и шкворчанье жарившегося жирного оленьего мяса и восхитительнейший запах, какого никогда в жизни еще не ощущал Мусква. Весь воздух вокруг него был насыщен ароматом от каких-то очень вкусных вещей. Когда Лангдон окончил наконец вытирать лицо, он раскупорил какую-то штуку. Это было подсахаренное сгущенное молоко. Он вылил его из жестянки в плоскую чашку и подошел к Мускве. Медвежонок бросился было бежать от него, но это ему не удалось, так как его удерживал ремень, который чуть не своротил ему шею. А затем он вдруг неожиданно вскарабкался на дерево. К величайшему удивлению Лангдона, он сделал это так быстро, что тот только развел руками. Взобравшись на дерево, медвежонок стал ворчать на него и фыркать. Тогда Лангдон поставил чашку с молоком на землю в таком месте, чтобы, слезая с дерева вниз, Мусква невольно должен был на нее, хочешь не хочешь, натолкнуться. Оставаясь все время на привязи, Мусква еще долго просидел на дереве, и все время охотники не обращали на него ровно никакого внимания. Он видел, как они ели, и слышал, как они разговаривали и строили планы относительно новой кампании против Тира.